ному тону, которымъ она говорила, и выбору словъ, которыя она употребляла.
— Входить во всѣ подробности твоихъ чувствъ я не имѣю права и вообще считаю это безполезнымъ и даже вреднымъ, — началъ Алексѣй Александровичъ. — Копаясь въ своей душѣ, мы часто выкапываемъ такое, что тамъ лежало бы незамѣтно. Твои чувства — это дѣло твоей совѣсти; но я обязанъ предъ тобой, предъ собой и предъ Богомъ указать тебѣ твои обязанности. Жизнь наша связана не людьми, а Богомъ. Разорвать эту связь можетъ только преступленіе, и преступленіе этого рода влечетъ за собой кару.
— Ничего не понимаю. Ахъ, Боже мой, и какъ мнѣ на бѣду спать хочется! — сказала она, быстро перебирая рукой волосы и отыскивая оставшіяся шпильки.
— Анна, ради Бога, не говори такъ, — сказалъ онъ кротко. — Можетъ быть, я ошибаюсь, но повѣрь, что то, что я говорю, я говорю столько же за себя, какъ и за тебя. Я мужъ твой и люблю тебя.
На мгновеніе лицо ея опустилось, и потухла насмѣшливая искра во взглядѣ; но слово люблю опять возмутило ее. Она подумала: „Любитъ? Развѣ онъ можетъ любить? Если бы онъ не слыхалъ, что бываетъ любовь, онъ никогда и не употреблялъ бы этого слова. Онъ и не знаетъ, что такое любовь“.
— Алексѣй Александровичъ, право, я не понимаю, — сказала она. — Опредѣли, что ты находишь…
— Позволь, дай договорить мнѣ. Я люблю тебя. Но я говорю не о себѣ; главныя лица тутъ — нашъ сынъ и ты сама. Очень можетъ быть, повторяю, тебѣ покажутся совершенно напрасными и неумѣстными мои слова; можетъ быть, они вызваны моимъ заблужденіемъ. Въ такомъ случаѣ я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама чувствуешь, что есть хоть малѣйшія основанія, то я тебя прошу подумать и, если сердце тебѣ говоритъ, высказать мнѣ…
Алексѣй Александровичъ, самъ не замѣчая того, говорилъ совершенно не то, что́ приготовилъ.
