— Да кто же тебѣ мѣшаетъ? — улыбаясь сказалъ Левинъ.
— Нѣтъ, ты счастливый человѣкъ. — Все, что ты любишь, у тебя есть. Лошадей любишь — есть, собаки — есть, охота — есть, хозяйство — есть.
— Можетъ быть оттого, что я радуюсь тому, что у меня есть, и не тужу о томъ, чего нѣтъ, — сказалъ Левинъ, вспомнивъ о Кити.
Степанъ Аркадьевичъ понялъ, поглядѣлъ на него, но ничего не сказалъ.
Левинъ былъ благодаренъ Облонскому за то, что тотъ, со своимъ всегдашнимъ тактомъ, замѣтивъ, что Левинъ боялся разговора о Щербацкихъ, ничего не говорилъ о нихъ; но теперь Левину уже хотѣлось узнать то, что его такъ мучило, но онъ не смѣлъ заговорить.
— Ну, что твои дѣла, какъ? — сказалъ Левинъ, подумавъ о томъ, какъ не хорошо съ его стороны думать только о себѣ.
Глаза Степана Аркадьевича весело заблестѣли.
— Ты вѣдь не признаешь, чтобы можно было любить калачи, когда есть отсыпной паекъ, по-твоему это преступленіе; а я не признаю жизни безъ любви, — сказалъ онъ, понявъ по-своему вопросъ Левина. — Что жъ дѣлать, я такъ сотворенъ. И право, такъ мало дѣлается этимъ кому-нибудь зла, а себѣ столько удовольствія…
— Что жъ, или новое что-нибудь? — спросилъ Левинъ.
— Есть, братъ! Вотъ видишь ли, ты знаешь типъ женщинъ Оссіановскихъ… женщинъ, которыхъ видишь во снѣ… Вотъ эти женщины бываютъ наяву… и эти женщины ужасны. Женщина, видишь ли, это такой предметъ, что сколько ты ни изучай ее, все будетъ совершенно новое.
— Такъ ужъ лучше не изучать.
— Нѣтъ. Какой-то математикъ сказалъ, что наслажденіе не въ открытіи истины, но въ исканіи ея.
Левинъ слушалъ молча и, несмотря на всѣ усилія, которыя
