— Да на кого ты? Я съ тобой согласенъ, — говорилъ Степанъ Аркадьевичъ искренно и весело, хотя чувствовалъ, что Левинъ подъ именемъ тѣхъ, кого можно купить за двугривенный, разумѣлъ и его. Оживленіе Левина ему искренно нравилось. — На кого ты? Хотя многое и неправда, что ты говоришь про Вронскаго, но я не про то говорю. Я говорю тебѣ прямо: я на твоемъ мѣстѣ поѣхалъ бы со мной въ Москву и…
— Нѣтъ, я не знаю, знаешь ли ты или нѣтъ, но мнѣ все равно. И я скажу тебѣ: я сдѣлалъ предложеніе и получилъ отказъ, и Катерина Александровна для меня теперь тяжелое и постыдное воспоминаніе.
— Отчего? Вотъ вздоръ!
— Но не будемъ говорить. Извини меня пожалуйста, если я былъ грубъ съ тобой, — сказалъ Левинъ. Теперь, высказавъ все, онъ опять сталъ тѣмъ, какимъ былъ поутру. — Ты не сердишься на меня, Стива? пожалуйста, не сердись, — сказалъ онъ и, улыбаясь, взялъ его за руку.
— Да нѣтъ, нисколько, и не за что. Я радъ, что мы объяснились. А знаешь, утренняя тяга бываетъ хороша. Не поѣхать ли? Я бы такъ и не спалъ, а прямо съ тяги на станцію.
— И прекрасно.
Несмотря на то, что вся внутренняя жизнь Вронскаго была наполнена его страстью, внѣшняя жизнь его неизмѣнно и неудержимо катилась по прежнимъ, привычнымъ рельсамъ свѣтскихъ и полковыхъ связей и интересовъ. Полковые интересы занимали важное мѣсто въ жизни Вронскаго — и потому, что онъ любилъ полкъ, и еще болѣе потому, что его любили въ полку. Въ полку не только любили Вронскаго, но его уважали и гордились имъ, гордились тѣмъ, что этотъ человѣкъ, огромно богатый, съ прекраснымъ образованіемъ и способностями, съ открытою дорогой ко всякаго рода успѣху и честолюбія, и тщеславія, пренебрегалъ этимъ всѣмъ и изъ всѣхъ жизненныхъ
