Вронскому по крайней мѣрѣ показалось, что она поняла все, что онъ теперь, глядя на нее, чувствовалъ.
Какъ только Вронскій вошелъ къ ней, она глубоко втянула въ себя воздухъ и, скашивая свой выпуклый глазъ такъ, что бѣлокъ налился кровью, съ противоположной стороны глядѣла на вошедшихъ, потряхивая намордникомъ и упруго переступая съ ноги на ногу.
— Ну, вотъ видите, какъ она взволнована, — сказалъ англичанинъ.
— О, милая! О! — говорилъ Вронскій, подходя къ лошади и уговаривая ее.
Но чѣмъ ближе онъ подходилъ, тѣмъ болѣе она волновалась. Только когда онъ подошелъ къ ея головѣ, она вдругъ затихла, и мускулы ея затряслись подъ тонкою, нѣжною шерстью. Вронскій погладилъ ея крѣпкую шею, поправилъ на остромъ загривкѣ перекинувшуюся на другую сторону прядь гривы и придвинулся лицомъ къ ея растянутымъ тонкимъ, какъ крыло летучей мыши, ноздрямъ. Она звучно втянула и выпустила воздухъ изъ напряженныхъ ноздрей, вздрогнувъ, прижала острое ухо и вытянула крѣпкую черную губу къ Вронскому, какъ бы желая поймать его за рукавъ. Но, вспомнивъ о намордникѣ, она встряхнула имъ и опять начала переставлять одну за другою свои точеныя ножки.
— Успокойся, милая, успокойся! — сказалъ онъ, погладивъ ее еще рукой по заду, и съ радостнымъ сознаніемъ, что лошадь въ самомъ хорошемъ состояніи, вышелъ изъ денника.
Волненіе лошади сообщилось и Вронскому; онъ чувствовалъ, что кровь приливала ему къ сердцу и что ему, такъ же какъ и лошади, хочется двигаться, кусаться; было и страшно, и весело.
— Ну, такъ я на васъ надѣюсь, — сказалъ онъ англичанину, — въ шесть съ половиной на мѣстѣ.
— Все исправно, — сказалъ англичанинъ. — А вы куда ѣдете, милордъ? — спросилъ онъ неожиданно, употребивъ это названіе my Lord, котораго онъ почти никогда не употреблялъ.
