— Да, но если бы онъ не по волѣ матери, а просто самъ?.. — говорила Кити, чувствуя, что она выдала свою тайну и что лицо ея, горящее румянцемъ стыда, уже изобличило ее.
— Тогда бы онъ дурно поступилъ и я бы не жалѣла его, — отвѣчала Варенька, очевидно понявъ, что дѣло идетъ уже не о ней, а о Кити.
— Но оскорбленіе? — сказала Кити. — Оскорбленіе нельзя забыть, нельзя забыть, — говорила она, вспоминая свой взглядъ на послѣднемъ балѣ во время остановки музыки.
— Въ чемъ же оскорбленіе? Вѣдь вы не поступили дурно?
— Хуже чѣмъ дурно, — стыдно.
Варенька покачала головой и положила свою руку на руку Кити.
— Да въ чемъ же стыдно? — сказала она. — Вѣдь вы не могли сказать человѣку, который равнодушенъ къ вамъ, что вы его любите?
— Разумѣется, нѣтъ; я никогда не сказала ни одного слова, но онъ зналъ. Нѣтъ, нѣтъ; есть взгляды, есть манеры. Я буду сто лѣтъ жить, не забуду.
— Такъ что жъ? Я не понимаю. Дѣло въ томъ, любите ли вы его теперь или нѣтъ, — сказала Варенька, называя все по имени.
— Я ненавижу его; я не могу простить себѣ.
— Такъ что жъ?
— Стыдъ, оскорбленіе.
— Ахъ, если бы всѣ такъ были, какъ вы, чувствительны, — сказала Варенька. — Нѣтъ дѣвушки, которая бы не испытала этого. И все это такъ не важно.
— А что же важно? — сказала Кити, съ любопытнымъ удивленіемъ вглядываясь въ ея лицо.
— Ахъ, многое важно, — улыбаясь сказала Варенька.
— Да что же?
— Ахъ, многое важнѣе, — отвѣчала Варенька, не зная, что сказать. Но въ это время изъ окна послышался голосъ княгини:
