недовольна ею. Кити отвѣтила совершенную правду. Она не знала причины перемѣны къ себѣ Анны Павловны, но догадывалась. Она догадывалась въ такой вещи, которую она не могла сказать матери, которой она не говорила и себѣ. Это была одна изъ тѣхъ вещей, которыя знаешь, но которыя нельзя сказать даже самой себѣ: такъ страшно и постыдно ошибиться.
Опять и опять перебирала она въ своемъ воспоминаніи всѣ отношенія свои къ этому семейству. Она вспомнила наивную радость, выражавшуюся на кругломъ добродушномъ лицѣ Анны Павловны при ихъ встрѣчахъ; вспоминала ихъ тайные переговоры о больномъ, заговоры о томъ, чтобъ отвлечь его отъ работы, которая была ему запрещена, и увести его гулять; привязанность меньшого мальчика, называвшаго ее „моя Кити“, не хотѣвшаго безъ нея ложиться спать. Какъ все было хорошо! Потомъ она вспомнила худую-худую фигуру Петрова, съ длинною шеей, въ его коричневомъ сюртукѣ; его рѣдкіе вьющіеся волосы, вопросительные, страшные въ первое время для Кити голубые глаза и его болѣзненныя старанія казаться бодрымъ и оживленнымъ въ ея присутствіи. Она вспомнила свое усиліе въ первое время, чтобы преодолѣть отвращеніе, которое она испытывала къ нему, какъ и ко всѣмъ чахоточнымъ, и старанія, съ которыми она придумывала, что сказать ему. Она вспомнила этотъ робкій, умиленный взглядъ, которымъ онъ смотрѣлъ на нее, и странное чувство состраданія и неловкости и потомъ сознанія своей добродѣтельности, которое она испытывала при этомъ. Какъ все это было хорошо! Но все это было въ первое время. Теперь же, нѣсколько дней тому назадъ, все вдругъ испортилось. Анна Павловна съ притворною любезностью встрѣчала Кити и не переставая наблюдала ее и мужа.
Неужели эта трогательная радость его при ея приближеніи была причиной охлажденія Анны Павловны?
„Да, — вспоминала она, — что-то было ненатуральное въ Аннѣ Павловнѣ и совсѣмъ непохожее на ея доброту, когда она третьяго дня съ досадой сказала:
