хочешь?.. — отвѣчалъ Левинъ, разобравъ, что то, что онъ видѣлъ, былъ приказчикъ, и что приказчикъ, вѣроятно, спустилъ мужиковъ съ пахоты. Они перевертывали сохи. „Неужели уже отпахались?“ подумалъ онъ.
— Ну, послушай однако, — нахмуривъ свое красивое, умное лицо, сказалъ старшій братъ, — есть границы всему. Это очень хорошо быть чудакомъ и искреннимъ человѣкомъ и не любить фальши, — я все это знаю; но вѣдь то, что ты говоришь, или не имѣетъ смысла, или имѣетъ очень дурной смыслъ. Какъ ты находишь неважнымъ, что тотъ народъ, который ты любишь, какъ ты увѣряешь…
„Я никогда не увѣрялъ“, подумалъ Константинъ Левинъ.
— …Мретъ безъ помощи? Грубыя бабки замариваютъ дѣтей, и народъ коснѣетъ въ невѣжествѣ и остается во власти всякаго писаря, а тебѣ дано въ руки средство помочь этому, и ты не помогаешь, потому что по-твоему это неважно.
И Сергѣй Ивановичъ поставилъ ему дилемму: или ты такъ неразвитъ, что не можешь видѣть всего, что можешь сдѣлать, или ты не хочешь поступиться своимъ спокойствіемъ, тщеславіемъ, я не знаю чѣмъ, чтобы это сдѣлать.
Константинъ Левинъ чувствовалъ, что ему остается только покориться или признаться въ недостаткѣ любви къ общему дѣлу. И его это оскорбило и огорчило.
— И то, и другое, — сказалъ онъ рѣшительно, — я не вижу, чтобы можно было…
— Какъ? Нельзя, хорошо размѣстивь деньги, дать врачебную помощь?
— Нельзя, какъ мнѣ кажется… На четыре тысячи квадратныхъ верстъ нашего уѣзда, съ нашими зажорами, метелями, рабочею порой, я не вижу возможности давать повсемѣстно врачебную помощь. Да и вообще не вѣрю въ медицину.
— Ну, позволь, это несправедливо… Я тебѣ тысячи примѣровъ назову… Ну, а школы?
— Зачѣмъ школы?
