всему тону мужика Левинъ понялъ, что въ этомъ дѣлежѣ сѣна что-то не чисто, и рѣшился съѣздить самъ повѣрить дѣло.
Пріѣхавъ въ обѣдъ въ деревню и оставивъ лошадь у пріятеля-старика, мужа братниной кормилицы, Левинъ вошелъ къ старику на пчельникъ, желая узнать отъ него подробности объ уборкѣ покоса. Говорливый, благообразный старикъ Парменычъ радостно принялъ Левина, показалъ ему все свое хозяйство, разсказалъ всѣ подробности о своихъ пчелахъ и о роевщинѣ нынѣшняго года; но на вопросы Левина о покосѣ говорилъ неопредѣленно и неохотно. Это еще болѣе утвердило Левина въ его предположеніяхъ. Онъ пошелъ на покосъ и осмотрѣлъ стога. Въ стогахъ не могло быть по пятидесяти возовъ, и, чтобы уличить мужиковъ, Левинъ велѣлъ сейчасъ же вызвать возившія сѣно подводы, поднять одинъ стогъ и перевезти въ сарай. Изъ стога вышло только тридцать два воза. Несмотря на увѣренія старосты о пухлявости сѣна и о томъ, какъ оно улеглось въ стогахъ, на его божбу о томъ, что все было по-божески, Левинъ настаивалъ на своемъ, что сѣно дѣлили безъ его приказа и что онъ потому не принимаетъ этого сѣна за пятьдесятъ возовъ въ стогу. Послѣ долгихъ споровъ дѣло рѣшили тѣмъ, чтобы мужикамъ принять эти одиннадцать стоговъ, считая по пятидесяти возовъ, на свою долю, а на господскую долю выдѣлять вновь. Переговоры эти и дѣлежъ копенъ продолжались до полдника. Когда послѣднее сѣно было раздѣлено, Левинъ, поручивъ остальное наблюденіе конторщику, присѣлъ на отмѣченной тычинкой ракитника копнѣ, любуясь на кипящій народомъ лугъ.
Передъ нимъ, въ загибѣ рѣки за болотцемъ, весело треща звонкими голосами, двигалась пестрая вереница бабъ, и изъ растрясеннаго сѣна быстро вытягивались по свѣтло-зеленой отавѣ сѣрые извилистые валы. Слѣдомъ за бабами шли мужики съ вилами, и изъ валовъ вырастали широкія, высокія, пухлыя копны. Слѣва по убранному уже лугу гремѣли телѣги, и одна за другой, подаваемыя огромными навилинами, исчезали копны
