подробности ихъ прошедшей жизни, которыя прежде не казались ему чѣм-либо дурнымъ; теперь эти подробности ясно показывали, что она всегда была испорченною. „Я ошибся, связавъ свою жизнь съ нею; но въ ошибкѣ моей нѣтъ ничего дурного, и потому я не могу быть несчастливъ. Виноватъ не я, — сказалъ онъ себѣ, — но она. Но мнѣ нѣтъ дѣла до нея. Она не существуетъ для меня“.
Все, что постигнетъ ее и сына, къ которому, точно такъ же какъ и къ ней, перемѣнились его чувства, перестало занимать его. Одно, что занимало его теперь, это былъ вопросъ о томъ, какъ наилучшимъ, наиприличнѣйшимъ, удобнѣйшимъ для себя и потому справедливѣйшимъ образомъ отряхнуться отъ той грязи, которою она забрызгала его въ своемъ паденіи, и продолжать идти по своему пути дѣятельной, честной и полезной жизни.
„Я не могу быть несчастливъ отъ того, что презрѣнная женщина сдѣлала преступленіе; я только долженъ найти наилучшій выходъ изъ того тяжелаго положенія, въ которое она ставитъ меня. И я найду его, — говорилъ онъ себѣ, хмурясь больше и больше. — Не я первый, не я послѣдній“. И, не говоря объ историческихъ примѣрахъ, начиная съ освѣженнаго въ памяти всѣхъ Прекрасною Еленою Менелая, цѣлый рядъ случаевъ современныхъ невѣрностей женъ мужьямъ высшаго свѣта возникъ въ воображеніи Алексѣя Александровича. „Дарьяловъ, Полтавскій, князь Карибановъ, графъ Паскудинъ, Драмъ… Да, и Драмъ… такой честный, дѣльный человѣкъ… Семеновъ, Чагинъ, Сигонинъ, — вспоминалъ Алексѣй Александровичъ. — Положимъ, какой-то неразумный ridicule падаетъ на этихъ людей, но я никогда не видѣлъ въ этомъ ничего, кромѣ несчастія, и всегда сочувствовалъ ему“, сказалъ себѣ Алексѣй Александровичъ, хотя это и было неправда и онъ никогда не сочувствовалъ несчастіямъ этого рода, а тѣмъ выше цѣнилъ себя, чѣмъ чаще были примѣры женъ, измѣняющихъ своимъ мужьямъ. „Это несчастіе, которое можетъ постигнуть всякаго. И это несчастіе
