всѣ къ ней теперь будутъ безжалостны, какъ это небо, какъ эта зелень. И опять она почувствовала, что въ душѣ у нея начинало двоиться. „Не надо, не надо думать, — сказала она себѣ. — Надо собираться. Куда? Когда? Кого взять съ собой? Да, въ Москву, на вечернемъ поѣздѣ. Аннушка и Сережа, и только самыя необходимыя вещи. Но прежде надо написать имъ обоимъ“. Она быстро пошла въ домъ, въ свой кабинетъ, сѣла къ столу и написала мужу:
„Послѣ того, что́ произошло, я не могу болѣе оставаться въ вашемъ домѣ. Я уѣзжаю и беру съ собою сына. Я не знаю законовъ и потому не знаю, съ кѣмъ изъ родителей долженъ быть сынъ; но я беру его съ собой, потому что безъ него я не могу жить. Будьте великодушны, оставьте мнѣ его“.
До сихъ поръ она писала быстро и естественно, но призывъ къ его великодушію, котораго она не признавала въ немъ, и необходимость заключить письмо чѣмъ-нибудь трогательнымъ остановили ее.
„Говорить о своей винѣ и своемъ раскаяніи я не могу, потому что…“
Опять она остановилась, не находя связи въ своихъ мысляхъ. „Нѣтъ, — сказала она себѣ, — ничего не надо“, и, разорвавъ письмо, переписала его, исключивъ упоминаніе о великодушіи, и запечатала.
Другое письмо надо было писать къ Вронскому. „Я объявила мужу“, писала она, и долго сидѣла, не въ силахъ будучи писать далѣе. Это было такъ грубо, такъ не женственно. „И потомъ, что же могу я писать ему?“ сказала она себѣ. Опять краска стыда покрыла ея лицо, вспомнилось его спокойствіе, и чувство досады къ нему заставило ее разорвать на мелкіе клочки листокъ съ написанною фразой. „Ничего не нужно“, сказала она себѣ и, сложивъ бюваръ, пошла наверхъ, объявила гувернанткѣ и людямъ, что она ѣдетъ нынче въ Москву, и тотчасъ принялась за укладку вещей.
