„Правъ! правъ! — проговорила она. — Разумѣется, онъ всегда правъ, онъ христіанинъ, онъ великодушенъ! Да, низкій, гадкій человѣкъ! И этого никто, кромѣ меня, не понимаетъ и не пойметъ, и я не могу растолковать. Они говорятъ: религіозный, нравственный, честный, умный человѣкъ; но они не видятъ, что́ я видѣла. Они не знаютъ, какъ онъ восемь лѣтъ душилъ мою жизнь, душилъ все, что́ было во мнѣ живого, — что онъ ни разу и не подумалъ о томъ, что я живая женщина, которой нужна любовь. Не знаютъ, какъ на каждомъ шагу онъ оскорблялъ меня и оставался доволенъ собой. Я ли не старалась, всѣми силами старалась, найти оправданіе своей жизни? Я ли не пыталась любить его, любить сына, когда уже нельзя было любить мужа? Но пришло время, я поняла, что я не могу больше себя обманывать, что я живая, что я не виновата, что Богъ меня сдѣлалъ такою, что мнѣ нужно любить и жить. И теперь что же? Убилъ бы онъ меня, убилъ бы его, — я все бы перенесла, я все бы простила, но нѣтъ, онъ…“
„Какъ я не угадала того, что́ онъ сдѣлаетъ? Онъ сдѣлаетъ то, что́ свойственно его низкому характеру. Онъ останется правъ, а меня, погибшую, еще хуже, еще ниже погубитъ…“ „Вы сами можете предположить то, что́ ожидаетъ васъ и вашего сына“, вспомнила она слова изъ письма. „Это угроза, что онъ отниметъ сына, и вѣроятно по ихъ глупому закону это можно. Но развѣ я не знаю, зачѣмъ онъ говоритъ это? Онъ не вѣритъ и въ мою любовь къ сыну, или презираетъ (какъ онъ всегда и подсмѣивался), презираетъ это мое чувство, но онъ знаетъ, что я не брошу сына, не могу бросить сына, что безъ сына не можетъ быть для меня жизни даже съ тѣмъ, кого я люблю, но что, бросивъ сына и убѣжавъ отъ него, я поступлю какъ самая позорная, гадкая женщина, это онъ знаетъ и знаетъ, что я не въ силахъ буду сдѣлать этого“.
„Наша жизнь должна идти какъ прежде“, вспомнила она другую фразу письма. „Эта жизнь было мучительна еще прежде, она было ужасна въ послѣднее время. Что же это будетъ теперь?
