обливанія лицо и шею. Запахъ брильянтина отъ его усовъ казался ему особенно пріятнымъ на этомъ свѣжемъ воздухѣ. Все, что онъ видѣлъ въ окно кареты, все въ этомъ холодномъ чистомъ воздухѣ, на этомъ блѣдномъ свѣтѣ заката было такъ же свѣжо, весело и сильно, какъ и онъ самъ: и крыши домовъ, блестящія въ лучахъ спускавшагося солнца, и рѣзкія очертанія заборовъ и угловъ построекъ, и фигуры изрѣдка встрѣчающихся пѣшеходовъ и экипажей, и неподвижная зелень деревъ и травъ, и поля съ правильно прорѣзанными бороздами картофеля, и косыя тѣни, падавшія отъ домовъ и отъ деревъ, и отъ кустовъ, и отъ самыхъ бороздъ картофеля, — все было красиво, какъ хорошенькій пейзажъ, только что оконченный и покрытый лакомъ.
— Пошелъ, пошелъ! — сказалъ онъ кучеру, высунувшись въ окно, и, доставъ изъ кармана трехрублевую бумажку, сунулъ ее оглянувшемуся кучеру. Рука извозчика ощупала что-то у фонаря, послышался свистъ кнута, и карета быстро покатилась по ровному шоссе.
„Ничего, ничего мнѣ не нужно, кромѣ этого счастія, — думалъ онъ, глядя на костяную шишечку звонка въ промежуткѣ между окнами и воображая себѣ Анну такою, какою онъ видѣлъ ее въ послѣдній разъ. — И чѣмъ дальше, тѣмъ больше я люблю ее. Вотъ и садъ казенной дачи Вреде. Гдѣ же она тутъ? Гдѣ? Какъ? Зачѣмъ она здѣсь назначила свиданіе и пишетъ въ письмѣ Бетси?“ подумалъ онъ теперь только; но думать было уже некогда. Онъ остановилъ кучера, не доѣзжая до аллеи, и, отворивъ дверцу, на ходу выскочилъ изъ кареты и пошелъ въ аллею, ведшую къ дому. Въ аллеѣ никого не было; но, оглянувшись направо, онъ увидалъ ее. Лицо ея было закрыто вуалью, но онъ обхватилъ радостнымъ взглядомъ особенное, ей одной свойственное движеніе походки, склона плечъ и постанова головы, и тотчасъ же будто электрическій такъ пробѣжалъ по его тѣлу. Онъ съ новою силой почувствовалъ самого себя, отъ упругихъ движеній ногъ до движенія легкихъ при дыханіи, и что-то защекотало его губы.
