Братъ слушалъ, но, очевидно, не интересовался этимъ.
Эти два человѣка были такъ родны и близки другъ другу, что малѣйшее движеніе, тонъ голоса говорилъ для обоихъ больше, чѣмъ все, что можно сказать словами.
Теперь у нихъ обоихъ была одна мысль: болѣзнь и близость смерти Николая, подавлявшая все остальное. Но ни тотъ, ни другой не смѣли говорить о ней, и потому все, что бы они ни говорили, не выразивъ того, что одно занимало ихъ, все было ложь. Никогда Левинъ не былъ такъ радъ тому, что кончился вечеръ и надо было идти спать. Никогда ни съ какимъ постороннимъ, ни на какомъ офиціальномъ визитѣ онъ не былъ такъ ненатураленъ и фальшивъ, какъ онъ былъ нынче. И сознаніе этой ненатуральности и раскаяніе въ ней дѣлали его еще болѣе ненатуральнымъ. Ему хотѣлось плакать надъ своимъ умирающимъ любимымъ братомъ, а онъ долженъ былъ слушать и поддерживать разговоръ о томъ, какъ онъ будетъ жить.
Такъ какъ въ домѣ было сыро и одна только комната топлена, то Левинъ уложилъ брата спать въ своей же спальнѣ за перегородкой.
Братъ легъ и спалъ или не спалъ, но, какъ больной, ворочался, кашлялъ и, когда не могъ откашляться, что-то ворчалъ. Иногда, когда онъ тяжело вздыхалъ, онъ говорилъ: „Ахъ, Боже мой!“ Иногда, когда мокрота душила его, онъ съ досадой выговаривалъ: „А, чортъ!“ Левинъ долго не спалъ, слушая его. Мысли его были самыя разнообразныя, но конецъ всѣхъ мыслей былъ одинъ — смерть.
Смерть, неизбѣжный конецъ всего, въ первый разъ съ неотразимою силой представилась ему. И смерть эта, которая была тутъ, въ этомъ любимомъ братѣ, спросонокъ стонущемъ и безразлично по привычкѣ призывающемъ то Бога, то чорта, была совсѣмъ не такъ далека, какъ ему прежде казалось. Она была и въ немъ самомъ — онъ это чувствовалъ. Не нынче — такъ завтра, не завтра — такъ черезъ тридцать лѣтъ, развѣ не все равно! А что такое была эта неизбѣжная смерть, онъ не только
