онъ былъ счастливъ, что избавился отъ этого неловкаго положенія и непріятнаго зеркала. Онъ простился съ нимъ на станціи, возвращаясь съ медвѣжьей охоты, гдѣ всю ночь у нихъ было представленіе русскаго молодечества.
Вернувшись домой, Вронскій нашелъ у себя записку отъ Анны. Она писала: „Я больна и несчастлива. Я не могу выѣзжать, но и не могу долѣе не видать васъ. Пріѣзжайте вечеромъ. Въ семь часовъ Алексѣй Александровичъ ѣдетъ на совѣтъ и пробудетъ до десяти“. Подумавъ съ минуту о странности того, что она зоветъ его прямо къ себѣ, несмотря на требованіе мужа не принимать его, онъ рѣшилъ, что поѣдетъ.
Вронскій былъ въ эту зиму произведенъ въ полковники, вышелъ изъ полка и жилъ одинъ. Позавтракавъ, онъ тотчасъ же легъ на диванъ, и въ пять минутъ воспоминанія безобразныхъ сценъ, видѣнныхъ имъ въ послѣдніе дни, перепутались и связались съ представленіемъ объ Аннѣ и мужикѣ-обкладчикѣ, который игралъ важную роль на медвѣжьей охотѣ, и Вронскій заснулъ. Онъ проснулся въ темнотѣ, дрожа отъ страха, и поспѣшно зажегъ свѣчу. „Что такое? что? Что такое страшное я видѣлъ во снѣ? Да, да. Мужик-обкладчикъ, кажется, маленькій, грязный, съ взъерошенною бородой, что-то дѣлалъ нагнувшись и вдругъ заговорилъ по-французски какія-то странныя слова. Да, больше ничего не было во снѣ, — сказалъ онъ себѣ. — Но отчего же это было такъ ужасно?“ Онъ живо вспомнилъ опять мужика и тѣ непонятныя французскія слова, которыя произносилъ этотъ мужикъ, и ужасъ пробѣжалъ холодомъ по его спинѣ.
„Что за вздоръ!“ подумалъ Вронскій и взглянулъ на часы.
Было уже половина девятаго. Онъ позвонилъ человѣка, поспѣшно одѣлся и вышелъ на крыльцо, совершенно забывъ про сонъ и мучаясь только тѣмъ, что опоздалъ. Подъѣзжая къ
