— Я рѣшительно не понимаю его, — сказалъ Вронскій. — если бы послѣ твоего объясненія на дачѣ онъ разорвалъ съ тобой, если бы онъ вызвалъ меня на дуэль, но этого я не понимаю: какъ онъ можетъ переносить такое положеніе? Онъ страдаетъ, это видно.
— Онъ? — съ усмѣшкой сказала она. — Онъ совершенно доволенъ.
— За что мы всѣ мучаемся, когда все могло бы быть такъ хорошо.
— Только не онъ. Развѣ я не знаю его, эту ложъ, которою онъ весь пропитанъ?.. Развѣ можно, чувствуя что-нибудь, жить, какъ онъ живетъ со мной? Онъ ничего не понимаетъ, не чувствуетъ. Развѣ можетъ человѣкъ, который что-нибудь чувствуетъ, жить со своею преступною женой въ одномъ домѣ? Развѣ можно говорить съ ней? Говорить ей ты?
И опять она невольно представила его: „Ты, ma chère, ты, Анна!“
— Это не мужчина, не человѣкъ, это кукла. Никто не знаетъ, но я знаю. О, если бъ я была на его мѣстѣ, я бы давно убила, я бы разорвала на куски эту жену, такую, какъ я, а не говорила бы: ты, ma chère, Анна. Это не человѣкъ, это — министерская машина. Онъ не понимаетъ, что я твоя жена, что онъ чужой, что онъ лишній… Не будемъ, не будемъ говорить!..
— Ты неправа и неправа, мой другъ! — сказалъ Вронскій, стараясь успокоить ее. — Но все равно, не будемъ о немъ говорить. Разскажи мнѣ, что ты дѣлала? Что съ тобой? Что такое эта болѣзнь и что сказалъ докторъ?
Она смотрѣла на него съ насмѣшливою радостью. Видимо, она нашла еще смѣшныя и уродливыя стороны въ мужѣ и ждала времени, чтобъ ихъ высказать.
Но онъ продолжалъ:
— Я догадываюсь, что это не болѣзнь, а твое положеніе. Когда это будетъ?
