тотчасъ стыдно за то, что ей могло быть что-нибудь смѣшно въ такую минуту. И въ первый розъ она на мгновеніе почувствовала за него, перенеслась въ него и ей жалко стало его. Но что жъ она могла сказать или сдѣлать? Она опустило голову и молчала. Онъ тоже помолчалъ нѣсколько времени и заговорилъ потомъ уже менѣе пискливымъ, холоднымъ голосомъ, подчеркивая произвольно избранныя, не имѣющія никакой особенной важности слова.
— Я пришелъ вамъ сказать… — сказалъ онъ.
Она взглянула на него. „Нѣтъ, это мнѣ показалось, — подумала она, вспоминая выраженіе его лица, когда онъ запутался на словѣ пелестрадалъ, — нѣтъ, развѣ можетъ человѣкъ съ этими мутными глазами, съ этимъ самодовольнымъ спокойствіемъ чувствовать что-нибудь?“
— Я не могу ничего измѣнить, — прошептала она.
— Я пришелъ вамъ сказать, что я завтра уѣзжаю въ Москву и не вернусь болѣе въ этотъ домъ, и вы будете имѣть извѣстіе о моемъ рѣшеніи черезъ адвоката, которому я поручу дѣло развода. Сынъ же мой переѣдетъ къ сестрѣ, — сказалъ Алексѣй Александровичъ, съ усиліемъ вспоминая то, что хотѣлъ сказать о сынѣ.
— Вамъ нуженъ Сережа, чтобы сдѣлать мнѣ больно, — проговорила она, исподлобья глядя на него. — Вы не любите его… Оставьте Сережу!
— Да, я потерялъ даже любовь къ сыну, потому что съ нимъ связано мое отвращеніе къ вамъ. Но я все-таки возьму его. Прощайте!
И онъ хотѣлъ уйти, но теперь она задержала его.
— Алексѣй Александровичъ, оставьте Сережу! — прошептала она еще разъ. — Я болѣе ничего не имѣю сказать. Оставьте Сережу до моихъ… Я скоро рожу, оставьте его!
Алексѣй Александровичъ вспыхнулъ и, вырвавъ у нея руку, вышелъ молча изъ комнаты.
