— Ну, такъ этой марки къ устрицамъ подай, а тамъ видно будетъ.
— Слушаю-съ. Столоваго какого прикажете?
— Нюи подай. Нѣтъ, ужъ лучше классическій Шабли.
— Слушаю-съ. Сыру вашего прикажете?
— Ну-да, пармезану. Или ты другой любишь?
— Нѣтъ, мнѣ все равно, — не въ силахъ удерживать улыбки, говорилъ Левинъ.
И татаринъ съ развѣвающимися фалдами побѣжалъ и черезъ пять минутъ влетѣлъ съ блюдомъ открытыхъ на перламутровыхъ раковинахъ устрицъ и съ бутылкой между пальцами.
Степанъ Аркадьевичъ смялъ накрахмаленную салфетку, засунулъ ее себѣ за жилетъ и, положивъ покойно руки, взялся за устрицы.
— А не дурны, — говорилъ онъ, сдирая серебряною вилочкой съ перламутровой раковины шлюпающихъ устрицъ и проглатывая ихъ одну за другой. — Не дурны, — повторялъ онъ, вскидывая влажные и блестящіе глаза то на Левина, то на татарина.
Левинъ ѣлъ и устрицы, хотя бѣлый хлѣбъ съ сыромъ былъ ему пріятнѣе. Но онъ любовался на Облонскаго. Даже татаринъ, отвинтившій пробку и разливавшій игристое вино по разлатымъ тонкимъ рюмкамъ, съ замѣтною улыбкой удовольствія, поправляя свой бѣлый галстукъ, поглядывалъ на Степана Аркадьевича.
— А ты не очень любишь устрицы? — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, выпивая свой бокалъ, — или ты озабоченъ? А?
Ему хотѣлось, чтобы Левинъ былъ веселъ. Но Левинъ не то что былъ не веселъ, онъ былъ стѣсненъ. Съ тѣмъ, что было у него въ душѣ, ему жутко и неловко было въ трактирѣ, между кабинетами, гдѣ обѣдали съ дамами, среди этой бѣготни и суетни; эта обстановка бронзъ, зеркалъ, газа, татаръ — все это было ему оскорбительно. Онъ боялся запачкать то, что переполняло его душу.
