— Да, да! — говорилъ онъ. — Очень можетъ быть, что ты правъ, — сказалъ онъ. — Но я радъ, что ты въ бодромъ духѣ: и за медвѣдями ѣздишь, и работаешь, и увлекаешься. А то мнѣ Щербацкій говорилъ, — онъ тебя встрѣтилъ, — что ты въ какомъ-то уныніи, все о смерти говоришь…
— Да что же? я не перестаю думать о смерти, — сказалъ Левинъ. — Правда, что умирать пора и что все это вздоръ. Я по правдѣ тебѣ скажу: и мыслью своею и работой ужасно дорожу, но въ сущности ты подумай объ этомъ, вѣдь весь этотъ міръ нашъ — это маленькая плѣсень, которая наросла на крошечной планетѣ. А мы думаемъ, что у насъ можетъ быть что-нибудь великое — мысли, дѣла! Все это песчинки.
— Да это, братъ, старо́, какъ міръ!
— Старо́, но, знаешь, когда это поймешь ясно, то какъ-то все дѣлается ничтожно. Когда поймешь, что нынче-завтра умрешь и ничего не останется, то такъ все ничтожно! И я считаю очень важною свою мысль, а она оказывается такъ же ничтожною, если бы даже исполнить ее, какъ обойти эту медвѣдицу. Такъ и проводишь жизнь, развлекаясь охотой, работой, чтобы только не думать о смерти.
Степанъ Аркадьевичъ тонко и ласково улыбался, слушая Левина.
— Ну, разумѣется! Вотъ ты и пришелъ ко мнѣ; помнишь, ты нападалъ на меня за то, что я ищу въ жизни наслажденій? Не будь, о, моралистъ, такъ строгъ!..
— Нѣтъ, все-таки въ жизни хорошее есть то… — Левинъ запутался. — Да я не знаю. Знаю только, что помремъ скоро.
— Зачѣмъ же скоро?
— И знаешь, прелести въ жизни меньше, когда думаешь о смерти, но спокойнѣе.
— Напротивъ, напослѣдяхъ еще веселѣе. Ну, однако мнѣ пора, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, вставая въ десятый разъ.
— Да нѣтъ, посиди! — говорилъ Левинъ, удерживая его. — Теперь когда же увидимся? Я завтра ѣду.
