уязвилъ двухъ членовъ и что-то побѣдоносно долго говорилъ; и другой членъ, написавъ что-то на бумажкѣ, заробѣлъ сначала, но потомъ отвѣтилъ ему очень ядовито и мило. И потомъ Свіяжскій (онъ былъ тутъ же) тоже что-то сказалъ такъ красиво и благородно. Левинъ слушалъ ихъ и ясно видѣлъ, что ни этихъ отчисленныхъ суммъ, ни трубъ, ничего этого не было и это они вовсе не сердились, а что они были всѣ такіе добрые, славные люди и такъ все это хорошо, мило шло между ними. Никому они не мѣшали, и всѣмъ было пріятно. Замѣчательно было для Левина то, что они всѣ для него нынче были видны насквозь, и по маленькимъ, прежде незамѣтнымъ признакамъ онъ узнавалъ душу каждаго и ясно видѣлъ, что они всѣ были добрые. Въ особенности его, Левина, они всѣ чрезвычайно любили нынче. Это видно было по тому, какъ они говорили съ нимъ, какъ ласково, любовно смотрѣли на него даже всѣ незнакомые.
— Ну что же, ты доволенъ? — спросилъ у него Сергѣй Ивановичъ.
— Очень. Я никакъ не думалъ, что это такъ интересно! Славно, прекрасно!
Свіяжскій подошелъ къ Левину и звалъ его къ себѣ чай пить. Левинъ никакъ не могъ понять и вспомнить, чѣмъ онъ былъ недоволенъ въ Свіяжскомъ, чего онъ искалъ отъ него. Онъ былъ умный и удивительно добрый человѣкъ.
— Очень радъ, — сказалъ онъ и спросилъ про жену и про свояченицу. И по странной филіаціи мыслей, такъ какъ въ его воображеніи мысль о свояченицѣ Свіяжскаго связывалась съ бракомъ, ему представилось, что никому лучше нельзя разсказать своего счастія, какъ женѣ и свояченицѣ Свіяжскаго, и онъ очень былъ радъ ѣхать къ нимъ.
Свіяжскій разспрашивалъ его про его дѣло въ деревнѣ, какъ и всегда, не предполагая никакой возможности найти что-нибудь ненайденное въ Европѣ, и теперь это нисколько не непріятно было Левину. Онъ, напротивъ, чувствовалъ, что Свіяжскій
