Левинъ не безъ внутренней борьбы передалъ ей свой дневникъ. Онъ зналъ, что между нимъ и ею не можетъ и не должно быть тайнъ, и потому онъ рѣшилъ, что такъ должно; но онъ не далъ себѣ отчета о томъ, какъ это можетъ подѣйствовать, онъ не перенесся въ нее. Только когда въ этотъ вечеръ онъ пріѣхалъ къ нимъ предъ театромъ, вошелъ въ ея комнату и увидѣлъ заплаканное, несчастное отъ непоправимаго, имъ произведеннаго горя жалкое и милое лицо, онъ понялъ ту пучину, которая отдѣляла его позорное прошедшее отъ ея голубиной чистоты, и ужаснулся тому, что́ онъ сдѣлалъ.
— Возьмите, возьмите эти ужасныя книги! — сказала она, отталкивая лежавшія предъ ней на столѣ тетради. — Зачѣмъ вы дали ихъ мнѣ!.. Нѣтъ, все-таки лучше, — прибавила она, сжалившись надъ его отчаяннымъ лицомъ. — Но это ужасно, ужасно!
Онъ опустилъ голову и молчалъ. Онъ ничего не могъ сказать.
— Вы не простите меня, — прошепталъ онъ.
— Нѣтъ, я простила. Но это ужасно!
Однако счастіе его было такъ велико, что это признаніе не нарушило его, а придало ему только новый оттѣнокъ. Она простила его; но съ тѣхъ поръ онъ еще болѣе считалъ себя недостойнымъ ея, еще ниже нравственно склонялся предъ нею и еще выше цѣнилъ свое незаслуженное счастіе.
Невольно перебирая въ своемъ воспоминаніи впечатлѣнія разговоровъ, веденныхъ во время и послѣ обѣда, Алексѣй Александровичъ возвращался въ свой одинокій нумеръ. Слова Дарьи Александровны о прощеніи произвели въ немъ только досаду. Приложеніе или неприложеніе христіанскаго правила къ своему случаю былъ вопросъ слишкомъ трудный, о которомъ нельзя было говорить слегка, и вопросъ этотъ былъ уже давно рѣшенъ
