маленькой дѣвочкѣ онъ испытывалъ какое-то особенное чувство не только жалости, но и нѣжности. Сначала онъ изъ одного чувства состраданія занялся тою новорожденною слабенькою дѣвочкой, которая не была его дочь и которая была заброшена во время болѣзни матери и, навѣрно, умерла бы, если бъ онъ о ней не позаботился, — и самъ не замѣтилъ, какъ онъ полюбилъ ее. Онъ по нѣскольку разъ въ день ходилъ въ дѣтскую и подолгу сиживалъ тамъ, такъ что кормилица и няня, сперва робѣвшія предъ нимъ, привыкли къ нему. Онъ иногда по получасу молча глядѣлъ на спящее шафранно-красное, пушистое и сморщенное личико ребенка и наблюдалъ за движеніями хмурящагося лба и за пухлыми ручонками съ подвернутыми пальцами, которыя задомъ ладоней терли глазенки и переносицу. Въ такія минуты въ особенности Алексѣй Александровичъ чувствовалъ себя совершенно спокойнымъ и согласнымъ съ собой и не видѣлъ въ своемъ положеніи ничего необыкновеннаго, ничего такого, что́ бы нужно было измѣнить.
Но чѣмъ болѣе проходило времени, тѣмъ яснѣе онъ видѣлъ, что, какъ ни естественно теперь для него это положеніе, его не допустятъ оставаться въ немъ. Онъ чувствовалъ, что, кромѣ благой духовной силы, руководившей его душой, была другая, грубая, столь же или еще болѣе властная сила, которая руководила его жизнью, и что эта сила не дастъ ему того смиреннаго спокойствія, котораго онъ желалъ. Онъ чувствовалъ, что всѣ смотрѣли на него съ вопросительнымъ удивленіемъ, что не понимали его и ожидали отъ него чего-то. Въ особенности онъ чувствовалъ непрочность и неестественность своихъ отношеній съ женой.
Когда прошло то размягченіе, произведенное въ ней близостью смерти, Алексѣй Александровичъ сталъ замѣчать, что Анна боялась его, тяготилась имъ и не могла смотрѣть ему прямо въ глаза. Она какъ будто что-то хотѣла и не рѣшалась сказать ему и тоже, какъ бы предчувствуя, что ихъ отношенія не могутъ продолжаться, чего-то ожидала отъ него.
Въ концѣ февраля случилось, что новорожденная дочь Анны,
