это дурно, это было все-таки лучше, чѣмъ разрывъ, при которомъ она становилась въ безвыходное, позорное положеніе, а онъ самъ лишался всего, что́ любилъ. Но онъ чувствовалъ себя безсильнымъ; онъ зналъ впередъ, что всѣ противъ него и что его не допустятъ сдѣлать то, что́ казалось ему теперь такъ естественно и хорошо, а заставятъ сдѣлать то, что́ дурно, но имъ кажется должнымъ.
Еще Бетси не успѣла выйти изъ залы, какъ Степанъ Аркадьевичъ, только что пріѣхавшій отъ Елисѣева, гдѣ были получены свѣжія устрицы, встрѣтилъ ее въ дверяхъ.
— А! княгиня! вотъ пріятная встрѣча! — заговорилъ онъ. — А я былъ у васъ.
— Встрѣча на минуту, потому что я уѣзжаю, — сказала Бетси, улыбаясь и надѣвая перчатку.
— Постойте, княгиня, надѣвать перчатку, дайте поцѣловать вашу ручку. Ни за что я такъ не благодаренъ возвращенію старинныхъ модъ, какъ за цѣлованье рукъ. — Онъ поцѣловалъ руку Бетси. — Когда же увидимся?
— Вы не сто́ите, — отвѣчала Бетси улыбаясь.
— Нѣтъ, я очень стою, потому что я сталъ самый серьезный человѣкъ. Я не только устраиваю свои, но и чужія семейныя дѣла, — сказалъ онъ съ значительнымъ выраженіемъ лица.
— Ахъ, я очень рада! — отвѣчала Бетси, тотчасъ же понявъ, что онъ говоритъ про Анну. И, вернувшись въ залу, они стали въ углу. — Онъ уморитъ ее, — сказала Бетси значительнымъ шопотомъ. — Это невозможно, невозможно…
— Я очень радъ, что вы такъ думаете, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, покачивая головой съ серьезнымъ и страдальчески-сочувственнымъ выраженіемъ лица; — я для этого пріѣхалъ въ Петербургъ.
— Весь городъ объ этомъ говоритъ, — сказала она. — Это невозможное положеніе. Она таетъ и таетъ. Онъ не понимаетъ,
