что она одна изъ тѣхъ женщинъ, которыя не могутъ шутить своими чувствами. Одно изъ двухъ: или увези онъ ее, энергически поступи, или дай разводъ. А это душитъ ее.
— Да, да… именно… — вздыхая говорилъ Облонскій. — Я за тѣмъ и пріѣхалъ. То-есть не собственно за тѣмъ… Меня сдѣлали камергеромъ, ну, надо благодарить. Но главное надо устроить это.
— Ну, помогай вамъ Богъ! — сказала Бетси.
Проводивъ княгиню Бетси до сѣней, еще разъ поцѣловавъ ея руку выше перчатки, тамъ, гдѣ бьется пульсъ, и навравъ ей еще такого неприличнаго вздора, что она уже не знала, сердиться ли ей или смѣяться, Степанъ Аркадьевичъ пошелъ къ сестрѣ. Онъ засталъ ее въ слезахъ.
Несмотря на то брызжущее весельемъ расположеніе духа, въ которомъ онъ находился, Степанъ Аркадьевичъ тотчасъ естественно перешелъ въ тотъ сочувствующій, поэтически-возбужденный тонъ, который подходилъ къ ея настроенію. Онъ спросилъ ее о здоровьѣ и какъ она провела утро.
— Очень, очень дурно. И день, и утро, и всѣ прошедшіе и будущіе дни, — сказала она.
— Мнѣ кажется, ты поддаешься мрачности. Надо встряхнуться, надо прямо взглянуть на жизнь. Я знаю, что тяжело, но…
— Я слыхала, что женщины любятъ людей даже за ихъ пороки, — вдругъ начала Анна, — но я ненавижу его за его добродѣтель. Я не могу жить съ нимъ. Ты пойми, его видъ физически дѣйствуетъ на меня, я выхожу изъ себя. Я не могу, не могу жить съ нимъ. Что же мнѣ дѣлать? Я была несчастлива и думала, что нельзя быть несчастнѣе, но того ужаснаго состоянія, которое теперь испытываю, я не могла себѣ представить. Ты повѣришь ли, что я, зная, что онъ добрый, превосходный человѣкъ, что я ногтя его не стою, я все-таки ненавижу его. Я ненавижу его за его великодушіе. И мнѣ ничего не остается, кромѣ…
