къ дѣтямъ, теперь по-своему понималъ его. Согласиться на разводъ, дать ей свободу значило въ его понятіи отнять у себя послѣднюю привязу къ жизни — дѣтей, которыхъ онъ любилъ, а у нея — послѣднюю опору на пути добра и ввергнуть ее въ погибель. Если она будетъ разведенною женой, онъ зналъ, что она соединится съ Вронскимъ и связь эта будетъ незаконная и преступная, потому что женѣ, по смыслу закона церкви, не можетъ быть брака, пока мужъ живъ. „Она соединится съ нимъ, и черезъ годъ-два или онъ броситъ ее, или она вступитъ въ новую связь, — думалъ Алексѣй Александровичъ. — И я, согласившись на незаконный разводъ, буду виновникомъ ея погибели“. Онъ все это обдумывалъ сотни разъ и былъ убѣжденъ, что дѣло развода не только не очень просто, какъ говорилъ его шуринъ, но совершенно невозможно. Онъ не вѣрилъ ни одному слову Степана Аркадьевича, на каждое слово его имѣлъ тысячи опроверженій, но онъ слушалъ его, чувствуя, что его словами выражается та могущественная грубая сила, которая руководитъ его жизнью и которой онъ долженъ будетъ покориться.
— Вопросъ только въ томъ, какъ, на какихъ условіяхъ ты согласишься сдѣлать разводъ. Она ничего не хочетъ, не смѣетъ просить тебя, она все предоставляетъ твоему великодушію.
„Боже мой! Боже мой! за что?“ подумалъ Алексѣй Александровичъ, вспомнивъ подробности развода, при которомъ мужъ бралъ вину на себя, и тѣмъ же жестомъ, какимъ закрывался Вронскій, закрылъ отъ стыда лицо руками.
— Ты взволнованъ, я это понимаю. Но если ты обдумаешь…
„И ударившему въ правую щеку подставь лѣвую, и снявшему кафтанъ отдай рубашку“, подумалъ Алексѣй Александровичъ.
— Да, да! — вскрикнулъ онъ визгливымъ голосомъ, — я беру на себя позоръ, отдаю даже сына, но… но не лучше ли оставить это? Впрочемъ, дѣлай, что хочешь…
И онъ, отвернувшись отъ шурина, такъ чтобы тотъ не могъ видѣть его, сѣлъ на стулъ у окна. Ему было горько, ему было
