градскаго головы“ — я просто завернула карамельки и пряникъ для дворницкаго мальчишки.
Да! Чудесное было это Рождество.
— Все-таки, жестоко и грустно все это,— вздохнулъ добрякъ Капелюхинъ. Могъ же бы кто-нибудь изъ васъ пойти и посидѣть около кровати отца. Вы то… сидѣли или нѣтъ?
— Нѣтъ, — простодушно отвѣтила Марья Михайловна.— Онъ бы извелъ меня. Да вы знаете, что онъ выдумалъ? Чтобы мы, дѣти, поочередно чистили ему ваксой башмаки… Во-первыхъ, у насъ была прислуга для этого, а, во-вторыхъ, онъ все равно лежалъ раздѣтый, и башмаки ему были не нужны.
— И вы чистили?
— Чистила. И однажды, помню, сидѣла одна на кухнѣ, чистила-чистила тяжелые неуклюжій отцовскій башмакъ, да вдругъ взяла его и поцѣловала!
Она грустно улыбнулась, опустила голову и съ забытой на губахъ улыбкой задумалась — вѣроятно, объ отцѣ.
И это было такъ не въ тонѣ разсказа, такъ неожиданно, что и всѣ растерянно замолчали.
Надолго.
