филь; я, откинувшись ьъ креслѣ, бокомъ къ письменному столу и положивъ ноги на подоконннкъ, лѣниво просматривалъ кипу рукописей.
— Этотъ проклятый Красильниковъ никогда не отвыкнетъ отъ безграмотности, — пробормоталъ я. — У него въ разсказѣ есть такая фраза: „Сидя съ Леночкой на кушеткѣ, онъ цѣловалъ ея ножки".. Чьи ножки, чортъ его возьми?
— А вотъ онъ и самъ идетъ, —замѣтилъ Кувшиновъ, оборачивая лицо къ открытой двери.
У насъ уже такъ установилось, что съ Красильниковымъ — человѣкомъ недалекимъ — никто серьезно не разговаривалъ: или сообщали ему тутъ же измышленный сенсаціонныя новости или просто замѣчали:
— Чудесный разсказъ у васъ былъ въ „Нивѣ".
— Да я тамъ не пишу, что вы!
— Какъ не пишете? А разсказъ „Веревка", подписанный Н. Крутиковъ, развѣ не вашъ?
— Нѣтъ, что вы! Онъ же Крутиковъ, а я Красильниковъ.
— А вѣдь вѣрно! А мы нынче получили отъ редактора парижской „Temps" письмо... Спрашиваетъ, кто такой Красильниковъ и не можетъ ли онъ у нихъ сотрудничать? Заинтересовался.
— Ну? а я же по-французски не пишу.
— Ну, и пеняйте на себя. Значить, все дѣло разстроилось.
Но въ этотъ томительный жаркій полдень даже такіе разговоры съ Красильниковымъ не шли на умъ.
Только поэтъ Кувшиновъ, по привычкѣ, лѣниво замѣтилъ:
— А, Красильниковъ... Такъсъ, такъсъ... Слыхали! Нечего сказать, хорошъ!
— А что такое? Что вы слыхали? — забезпокоился Красильниковъ.
Такъ какъ поэтъ вообще ничего не слышалъ, а
