— О какой исторіи?—спросилъ дрожавшій Красильниковъ, безсильно опускаясь на стулъ.—Какая исторія?
— И вы это спрашиваете—меня? Меня? — захныкалъ я. — И вы можете мнѣ прямо посмотрѣть въ глаза? О, Красильниковъ! Ну, глядите же въ эти честные глаза... Ага! Вы не можете смотрѣтьі Вашъ взглядъ бѣгаетъ... Довольно! Теперь я увѣрился...
— Въ чемъ, въ чемъ? — чуть не рыдалъ Красильниковъ.
— Въ чемъ? Я не хотѣлъ поднимать разговора объ этой тяжелой для васъ и для меня исторіи, но началъ разговоръ безтактный Кувшпновъ. Пусть же онъ и объяснить все.
— Кувшиновъі Ради Бога, въ чемъ дѣло?..
Кувшиновъ спустилъ ноги съ дивана, сложилъ руки на груди и, опустивъ голову, торжественно и мрачно началъ:
— Господинъ Красильниковъ! Вы сами понимаете, что... не время, да и не мѣсто говорить обо всемъ этомъ. Здѣсь редакторскій кабинетъ, а не... а не какая-нибудь другая комната!.. Это — храмъ! А въ храмѣ о такихъ поступкахъ, какъ вашъ, не говорятъ! Это оскверненіе святыни! Вы спрашиваете — «въ чемъ дѣло?» хаха! Вы это спрашиваете у меня? Но почему вы не спрашиваете у художника Крысакова, который самъ изъ первыхъ устъ узналъ объ этомъ страшномъ эпизодѣ!
— Крысаковъ! Я васъ умоляю — въ чемъ дѣло? Я вѣдь спать не буду, если не узнаю!
— И не спите! — истерически закрячалъ Крысаковъ, стуча кулакомъ по столу. — И не спите! Вамъ теперь нельзя спать. Я бы удивился, если бы вы спокойно спали... Боже мой, Боже мой... Будь это еще мужчина, а то вѣдь женщина... Слабая, прекрасная женщина,..
— Что женщина? Какая женщина? Что съ ней случилось?
— Вамъ это лучше знать, — криво улыбнулся Кры-
