саковъ. — Вамъ и... и редактору. Онъ вѣдь тоже немного въ этомъ замѣшанъ.
И опять этотъ дурацкій запутанный клубокъ безъ начала и конца вернулся ко мнѣ...
— Да я замѣшанъ! — воскликнулъ я.— Но какъ? Въ самомъ благородномъ смыслѣ. Я даже далъ слово ни чего объ этомъ не говорить... И я сдержу это слово!.. Впрочемъ, вотъ что, Красильниковъ. Отвѣтьте мнѣ только на одинъ вопросъ: вы вѣдь бывали въ Кіевѣ?
— Да... я тамъ жилъ четыре года... А что?
— Ага!—сказалъ поэтъ.— Уже онъ сознается! Онъ уже это призналъ!
— И тамъ у васъ были знакомые? — нахмурившись спросилъ я.
— Д... да, были.
— Ну вотъ! Больше намъ ничего и не надо... Ахъ, Красильниковъ, Красильниковъ.
— О какихъ знакомыхъ вы говорите? — взволнованно спросилъ Красильниковъ. — О Маевскихъ?
— Да-съ! — загремѣлъ Крысаковъ. — Именно, о Маевскихъ! Теперь вы все понимаете?
— Ей Богу, не понимаю...
— Оо, Красильниковъ... Вы хитрая штучка, и васъ не всякій раскуситъ... но я васъ понимаю! Довольно!
— Послушайте!! — простирая руки, бросился ко мнѣ Красильниковъ. — Вы обязаны сказать мнѣ; такъ же нельзя...
— Какъ?! Вы спрашиваете меня? Меня? Но вѣдь я же связанъ словомъ, вы знаете...
— Я не знаю, ей Богу!!
— Хорошо: я вамъ скажу только два слова: золотой медалъонъ! Бѣлокурые волосы!
— К... ккакой медальонъ?!
— Довольно, — сказалъ поэтъ, которому уже захотѣлось спать, —Больше вы отъ насъ не услышите ни слова. Остальное — дѣло вашей совѣсти. Если редакторъ