Чистая, нѣжная пленка, на которой раньше отражался каждый волосокъ — такъ исцарапалась за эти десятки лѣтъ, такъ огрубѣла, загрязнилась, что только грубое помело способно оставить на этой пленкѣ замѣтный чувствительный слѣдъ.
Вотъ странно: почему, бишь, это я, вспомнилъ сейчасъ все разсказанное выше…
Что заставило меня изъ пыльной мглы забытаго вытащить маленькаго тихаго мальчика съ худымъ блѣднымъ личикомъ, вытащить всѣхъ этихъ черныхъ и рыжихъ гостей съ колючими бородами и широкими твердыми руками — всѣхъ этихъ большихъ, скучающихъ людей, которые, тупо уставившись на меня, спрашивали въ тоскливомъ ожиданіи завѣтнаго ужина:
— Ну, какъ мы живемъ?
Почему я все это вспомнилъ?
Ахъ, да!
Дѣло вотъ въ чемъ: сейчасъ я стою — большой взрослый человѣкъ — передъ маленькимъ мальчикомъ, сыномъ хозяина дома и спрашиваю его, покачиваясь на лѣнивыхъ ногахъ:
— Ну, какъ мы живемъ?
Со взрослыми у меня разговоры всѣ исчерпаны, ужинъ будетъ только черезъ полчаса, а ждать его такъ тоскливо. . .
— Маму свою любишь?
Чистая, нежная плёнка, на которой раньше отражался каждый волосок, так исцарапалась за эти десятки лет, так огрубела, загрязнилась, что только грубое помело способно оставить на этой плёнке заметный чувствительный след.
Вот странно: почему, бишь, это я вспомнил сейчас всё рассказанное выше…
Что заставило меня из пыльной мглы забытого вытащить маленького тихого мальчика с худым бледным личиком, вытащить всех этих чёрных и рыжих гостей с колючими бородами и широкими твёрдыми руками — всех этих больших, скучающих людей, которые, тупо уставившись на меня, спрашивали в тоскливом ожидании заветного ужина:
— Ну, как мы живём?
Почему я всё это вспомнил? Ах, да!
Дело вот в чём: сейчас я стою — большой взрослый человек — перед маленьким мальчиком, сыном хозяина дома, и спрашиваю его, покачиваясь на ленивых ногах:
— Ну, как мы живём?
Со взрослыми у меня разговоры все исчерпаны, ужин будет только через полчаса, а ждать его так тоскливо…
— Маму свою любишь?
