— Матушка, уйми ты ради Бога своихъ сорванцовъ, погляди, что они съ нами дѣлаютъ: растрепали, раскосматили, даже стыдъ беретъ. И покою-то ни минуты нѣтъ, и дѣла-то не сдѣлаешь: вѣдь мѣшаютъ дождикомъ пролиться. Совсѣмъ измаяли, несносные!
Вышла старуха на перекрестокъ—и ну сынковъ унимать.
— Полно, дѣтушки! побаловались и довольно. Непутевыя вѣдь ваши забавы-то. Не быть бы худу.
Да куда—не слушаютъ! Вьются вокругъ старушки, смѣются, посвистываютъ, за передникъ, за платокъ ее подергиваютъ. Вздохнула бѣдная:
— Охъ, и бѣда же мнѣ съ вами, дѣтушки. Помянете мое слово, да поздно будетъ.
Ушла. А только, какъ она говорила, такъ и вышло.
Приволокъ теплый вѣтеръ громадную тучу съ моря. А холодный вѣтеръ какъ налетитъ на нее бокомъ, да со всего маху—бацъ! А въ тучѣ-то, оказывается, дядя Громъ сидѣлъ. Разсердился онъ: громыхаетъ оттуда глухо такъ.
— Это что еще за новости? Я не позволю съ собой шутки шутить!
— Матушка, уйми ты ради Бога своих сорванцов, погляди, что они с нами делают: растрепали, раскосматили, даже стыд берёт. И покою-то ни минуты нет, и дела-то не сделаешь: ведь мешают дождиком пролиться. Совсем измаяли, несносные!
Вышла старуха на перекрёсток — и ну сынков унимать.
— Полно, детушки! побаловались и довольно. Непутёвые ведь ваши забавы-то. Не быть бы худу.
Да куда — не слушают! Вьются вокруг старушки, смеются, посвистывают, за передник, за платок её подергивают. Вздохнула бедная:
— Ох, и беда же мне с вами, детушки. Помянете моё слово, да поздно будет.
Ушла. А только, как она говорила, так и вышло.
Приволок тёплый ветер громадную тучу с моря. А холодный ветер как налетит на неё боком, да со всего маху — бац! А в туче-то, оказывается, дядя Гром сидел. Рассердился он: громыхает оттуда глухо так.
— Это что ещё за новости? Я не позволю с собой шутки шутить!
