Ту узко-тонкую полоску, |
Мы на безпріютномъ островѣ, который отовсюду окруженъ враждебнымъ Моремъ, расшатавшимъ всѣ наши устои, и грозящимъ послѣдней выси нашихъ, когда-то достовѣрныхъ, вершинъ. Нашъ вожакъ, нашъ богъ и священнослужитель, на котораго мы привыкли возлагать въ скудномъ своемъ убожествѣ всѣ наши надежды, исчезъ. Мы о немъ говоримъ, мы его еще ждемъ, хотя и безъ радости любящаго ожиданія. А онъ уже умеръ, и въ двухъ шагахъ отъ безпомощныхъ слѣпцовъ—еще болѣе безпомощный трупъ,—воплощенье святыни, которая была маякомъ, а теперь, въ самую трудную минуту, стала лишь остывшею тяжестью. Наша старая, изношенная повторностью, жизнь, посѣдѣвшая подъ дыханьемъ все одного и того же, похожа на древній сѣверный лѣсъ, гдѣ стволы убѣгаютъ въ недоступную для насъ высь, и качаются, какъ исполинскія привидѣнія, подъ небомъ, такого же вѣчнаго вида, глубоко звѣзднымъ, усѣяннымъ планетами, до которыхъ намъ не дотянуться ни взоромъ ни мечтой. Тотъ, который велъ насъ и былъ намъ защитой, застывши сидитъ у дуплистаго дуба, огромнаго дуба, но съ полостью пустоты и изношенности внутри. Умершій близъ полуумершаго дерева не слышитъ ни воплей, ни призывовъ. И мы надѣемся на его глаза, мы чаемъ въ нихъ пути къ успокоенію. А
Ту узко-тонкую полоску, |
Мы на бесприютном острове, который отовсюду окружен враждебным Морем, расшатавшим все наши устои, и грозящим последней выси наших, когда-то достоверных, вершин. Наш вожак, наш бог и священнослужитель, на которого мы привыкли возлагать в скудном своем убожестве все наши надежды, исчез. Мы о нём говорим, мы его еще ждем, хотя и без радости любящего ожидания. А он уже умер, и в двух шагах от беспомощных слепцов — еще более беспомощный труп, — воплощенье святыни, которая была маяком, а теперь, в самую трудную минуту, стала лишь остывшею тяжестью. Наша старая, изношенная повторностью, жизнь, поседевшая под дыханьем всё одного и того же, похожа на древний северный лес, где стволы убегают в недоступную для нас высь, и качаются, как исполинские привидения, под небом, такого же вечного вида, глубоко звездным, усеянным планетами, до которых нам не дотянуться ни взором ни мечтой. Тот, который вел нас и был нам защитой, застывши сидит у дуплистого дуба, огромного дуба, но с полостью пустоты и изношенности внутри. Умерший близ полуумершего дерева не слышит ни воплей, ни призывов. И мы надеемся на его глаза, мы чаем в них пути к успокоению. А
