пается рано и умираетъ вмѣстѣ съ нимъ, развиваясь пышно и легко, безъ болѣзненныхъ измѣнъ и безъ горькихъ паденій. Родная литература открываетъ для него широкое пустынное поле, и ему, не связанному предками, выпадаетъ лучшая радость быть создателемъ литературы своей страны. Ясность и простота его кристальныхъ созданій быстро обезпечиваютъ его славу, и ему не приходится утѣшать себя, что его поймутъ потомки. Могучая стойкость здоровья и кипѣніе всего жизнерадостнаго существа его были такъ велики, что въ семьдесятъ лѣтъ онъ могъ увлекаться изученіемъ Арабскаго языка—и девятнадцатилѣтней Ульрикой фонъ Левецовъ. Это—въ семьдесятъ лѣтъ,—что̀ же было, когда въ глазахъ поэта таилось еще больше огня, когда въ его сновидѣніяхъ было прозрачное лѣто? Его трудовая жизнь была непрекращающимся праздникомъ, и когда 82 лѣтъ онъ умеръ,—не умеръ, а безболѣзненно уснулъ,—Эккерманъ, стоя у смертнаго одра его, любовался его почти столѣтнимъ тѣломъ, прекраснымъ и правильнымъ, какъ статуя, безъ малѣйшаго утолщенія, безъ малѣйшаго исхуданія. Такъ умирали въ древности, такъ будутъ умирать въ грядущемъ, оглядываясь на завершенность пути, и не терзаясь ни страхомъ ни раскаяніемъ.
То, что сдѣлалъ Гёте для Германіи, и не только для Германіи, а для всего міра, по значительности и широкому объему какъ будто превышаетъ единичныя силы. Нѣмецкая литература, чахлая до него, была вознесена имъ на степень первоклассной. И
пается рано и умирает вместе с ним, развиваясь пышно и легко, без болезненных измен и без горьких падений. Родная литература открывает для него широкое пустынное поле, и ему, не связанному предками, выпадает лучшая радость быть создателем литературы своей страны. Ясность и простота его кристальных созданий быстро обеспечивают его славу, и ему не приходится утешать себя, что его поймут потомки. Могучая стойкость здоровья и кипение всего жизнерадостного существа его были так велики, что в семьдесят лет он мог увлекаться изучением Арабского языка — и девятнадцатилетней Ульрикой фон Левецов. Это — в семьдесят лет, — что́ же было, когда в глазах поэта таилось еще больше огня, когда в его сновидениях было прозрачное лето? Его трудовая жизнь была непрекращающимся праздником, и когда 82 лет он умер, — не умер, а безболезненно уснул, — Эккерман, стоя у смертного одра его, любовался его почти столетним телом, прекрасным и правильным, как статуя, без малейшего утолщения, без малейшего исхудания. Так умирали в древности, так будут умирать в грядущем, оглядываясь на завершенность пути, и не терзаясь ни страхом ни раскаянием.
То, что сделал Гёте для Германии, и не только для Германии, а для всего мира, по значительности и широкому объему как будто превышает единичные силы. Немецкая литература, чахлая до него, была вознесена им на степень первоклассной. И
