двойственныхъ Небесъ, подобно тому, какъ царевна Мексиканскаго неба, Вечерняя Звѣзда, загораясь огромнымъ серебрянымъ ликомъ, одновременно углубляетъ день и ночь и, будучи вечернимъ свѣтиломъ, звалась у Ацтековъ—отшедшее Солнце.
Волны Моря равномѣрно ударялись о пески, золотые пески передъ тѣмъ, какъ стать сѣрыми. Волны Моря точили пески и рождали стоустый гулъ, кончавшійся шипѣніемъ и шопотомъ. Но надъ этими звуками и мгновеннымъ Безмолвіемъ, легче и выше, какъ пѣна легче волнъ, печалилась свѣтлая музыка флейтъ. Въ этихъ звуковыхъ рыданьяхъ упорно повторялся одинъ и тотъ же напѣвъ. Онъ начинался съ самыхъ нѣжныхъ красокъ чувства, съ полупрозрачныхъ намековъ чего-то убѣгающаго; онъ возросталъ, умножаясь въ журчаньяхъ; пѣлъ, говорилъ, упрекалъ, убѣждалъ, изъ ручья, изъ ручьевъ становился потокомъ; дѣлался громкимъ, звенящимъ, грозящимъ; водопадно шумѣлъ; доходилъ до крика, и, дойдя до кричащихъ угрозъ, вдругъ упадалъ съ звуковыхъ высотъ; и музыка на время прерывалась; только послѣдними жалобами, то тутъ, то тамъ, погасали брызги мелодіи, точно разорвалось ожерелье—и все еще падали послѣднія жемчужины.
Печальные люди съ бронзовыми лицами, на которыхъ тускло свѣтилось воспоминаніе,—память, перемѣшанная съ отчаяніемъ надежды,—люди въ бѣлыхъ одѣяніяхъ, подобныхъ саванамъ, сидѣли вокругъ костра, и это они создавали напѣвъ, исторгая звуки изъ флейтъ. Во всемъ этомъ, во всемъ,
двойственных Небес, подобно тому, как царевна Мексиканского неба, Вечерняя Звезда, загораясь огромным серебряным ликом, одновременно углубляет день и ночь и, будучи вечерним светилом, звалась у Ацтеков — отшедшее Солнце.
Волны Моря равномерно ударялись о пески, золотые пески перед тем, как стать серыми. Волны Моря точили пески и рождали стоустый гул, кончавшийся шипением и шёпотом. Но над этими звуками и мгновенным Безмолвием, легче и выше, как пена легче волн, печалилась светлая музыка флейт. В этих звуковых рыданьях упорно повторялся один и тот же напев. Он начинался с самых нежных красок чувства, с полупрозрачных намеков чего-то убегающего; он возрастал, умножаясь в журчаньях; пел, говорил, упрекал, убеждал, из ручья, из ручьев становился потоком; делался громким, звенящим, грозящим; водопадно шумел; доходил до крика, и, дойдя до кричащих угроз, вдруг упадал с звуковых высот; и музыка на время прерывалась; только последними жалобами, то тут, то там, погасали брызги мелодии, точно разорвалось ожерелье — и всё еще падали последние жемчужины.
Печальные люди с бронзовыми лицами, на которых тускло светилось воспоминание, — память, перемешанная с отчаянием надежды, — люди в белых одеяниях, подобных саванам, сидели вокруг костра, и это они создавали напев, исторгая звуки из флейт. Во всём этом, во всём,
