обнять—вотъ истинный лозунгъ, достойный Uebermensch’a,—слово, которое Гёте употреблялъ раньше Ницше и съ бо̀льшимъ правомъ.
Смотря, какъ Солнце, на цѣлый міръ, и любя, какъ Солнце, все, Гёте достигъ въ своей личности гармонической соразмѣрности частей, осуществилъ въ себѣ такую красоту, которая не боится дневного свѣта, а избираетъ его, какъ свою блестящую раму. Но неистощимый, какъ Земля, вѣчно склонная къ разнообразію, онъ любитъ и тьму, только его ночь—не наши осеннія ночи: его ночь полна легкаго сумрака, напоминающаго то теплыя ночи Италіи, то бѣлыя ночи Сѣвера.
Такъ увѣренно и гордо достигнувъ своей цѣльности, Гёте именно этой чертой отличается отъ другихъ поэтовъ. Ихъ много,—прекрасныхъ,—и ихъ всѣхъ можно опредѣлить, слѣдуя основной ихъ особенности. О Шекспирѣ кто-то сказалъ, что это цѣлый континентъ. О Марло можно сказать, что онъ—воплощенное властолюбіе. Кальдеронъ—многоцвѣтенъ, какъ Индійская лилія, дающая на одномъ стеблѣ двѣнадцать цвѣтковъ. Сервантесъ смѣется горькимъ смѣхомъ, и этотъ смѣхъ слышитъ весь міръ. Байронъ прекрасенъ, какъ Люциферъ. Шелли рыдаетъ, какъ геніальная скрипка, и переливается лунными дрожаніями воздушной лютни. Но каждый изъ этихъ поэтовъ воплощаетъ, въ общемъ, только одну черту. Ихъ можно любить больше, но о нихъ нельзя сказать того, что мы можемъ сказать о Гёте: они—части, онъ—цѣлое. Они видятъ міръ подъ
обнять — вот истинный лозунг, достойный Uebermensch’a, — слово, которое Гёте употреблял раньше Ницше и с бо́льшим правом.
Смотря, как Солнце, на целый мир, и любя, как Солнце, всё, Гёте достиг в своей личности гармонической соразмерности частей, осуществил в себе такую красоту, которая не боится дневного света, а избирает его, как свою блестящую раму. Но неистощимый, как Земля, вечно склонная к разнообразию, он любит и тьму, только его ночь — не наши осенние ночи: его ночь полна легкого сумрака, напоминающего то теплые ночи Италии, то белые ночи Севера.
Так уверенно и гордо достигнув своей цельности, Гёте именно этой чертой отличается от других поэтов. Их много, — прекрасных, — и их всех можно определить, следуя основной их особенности. О Шекспире кто-то сказал, что это целый континент. О Марло можно сказать, что он — воплощенное властолюбие. Кальдерон — многоцветен, как Индийская лилия, дающая на одном стебле двенадцать цветков. Сервантес смеется горьким смехом, и этот смех слышит весь мир. Байрон прекрасен, как Люцифер. Шелли рыдает, как гениальная скрипка, и переливается лунными дрожаниями воздушной лютни. Но каждый из этих поэтов воплощает, в общем, только одну черту. Их можно любить больше, но о них нельзя сказать того, что мы можем сказать о Гёте: они — части, он — целое. Они видят мир под
