На вечернемъ небѣ догорала сентябрьская заря. Ярко-красныя полосы блѣднѣли, поднимаясь вверхъ отъ линіи горизонта; они незамѣтно смѣнялись сперва розовой краской, потомъ палевой, потомъ безслѣдно тонули въ поблекшей лазури. Было что-то загадочное въ этой смѣнѣ полутоновъ, глазъ напрасно старался уловить порубежную линію между отдѣльными полосами, напрасно старался понять, какимъ образомъ яркій пурпуръ можетъ кончаться блѣдной лазурью. Чуть слышно шелестѣлъ спокойный вѣтеръ порѣдѣвшей листвой тополей, кленовъ и липъ. Старый садъ какъ-будто тихо умиралъ, и было сладостно и грустно внимать его предсмертному шопоту. Порою то съ одной вѣтки, то съ другой срывался одинокій золотой листъ и, падая, кружился, какъ мотылекъ, утомленный полетомъ. Всѣ аллеи были усыпаны мертвыми листьями, и каждый шагъ сопровождался шорохомъ, каждый шагъ напоминалъ о гибели того, что̀ раньше жило.
Вотъ прудъ, весь заросшій мелкими водорослями,—какъ еще недавно я по цѣлымъ часамъ лежалъ здѣсь на берегу и смотрѣлъ на отраженіе облаковъ въ водѣ,—теперь вода и небо раздѣлены непроницаемой преградой: всю поверхность пруда покрываютъ мелкія водоросли.
Вотъ знакомая бесѣдка. Давно увяли сирени, давно потеряли свой запахъ жасмины; въ окно голой вѣткой, точно изсохшей рукой, стучитъ облетѣвшій кустъ.
Вездѣ предчувствіе смерти, и въ яркомъ пурпурѣ заката, и въ болѣзненномъ пурпурѣ послѣднихъ настурцій.
Зачѣмъ я пріѣхалъ сюда, въ родную деревню, гдѣ протекло мое дѣтство? Захотѣлось вспомнить прошлое, захотѣлось подышать свѣжимъ ароматомъ умирающаго сада. Меня не удержали тысячи верстъ, и я пріѣхалъ сюда съ далекаго Сѣвера, гдѣ провелъ все лѣто.
Я закрылъ глаза, и предо мною, какъ въ калейдоскопѣ, промелькнули недавнія картины.
Голубыя озера мечтательной Швеціи. Зеленыя пастбища Даніи. Фьорды и сѣрыя скалы суровой Норвегіи.
Красота одиночества, ни съ кѣмъ не раздѣленныхъ чувствъ и думъ, нѣмыхъ сердечныхъ порывовъ, безсильныхъ и могучихъ.
Глухо стонетъ сѣверное море. Бѣлый парусъ зыблется гдѣ-то далёко… Безпричинная скорбь захватываетъ душу… Вонъ и чайка—плачетъ бѣдная…
На вечернем небе догорала сентябрьская заря. Ярко-красные полосы бледнели, поднимаясь вверх от линии горизонта; они незаметно сменялись сперва розовой краской, потом палевой, потом бесследно тонули в поблекшей лазури. Было что-то загадочное в этой смене полутонов, глаз напрасно старался уловить порубежную линию между отдельными полосами, напрасно старался понять, каким образом яркий пурпур может кончаться бледной лазурью. Чуть слышно шелестел спокойный ветер поредевшей листвой тополей, клёнов и лип. Старый сад как будто тихо умирал, и было сладостно и грустно внимать его предсмертному шёпоту. Порою то с одной ветки, то с другой срывался одинокий золотой лист и, падая, кружился, как мотылёк, утомлённый полётом. Все аллеи были усыпаны мёртвыми листьями, и каждый шаг сопровождался шорохом, каждый шаг напоминал о гибели того, что́ раньше жило.
Вот пруд, весь заросший мелкими водорослями, — как ещё недавно я по целым часам лежал здесь на берегу и смотрел на отражение облаков в воде, — теперь вода и небо разделены непроницаемой преградой: всю поверхность пруда покрывают мелкие водоросли.
Вот знакомая беседка. Давно увяли сирени, давно потеряли свой запах жасмины; в окно голой веткой, точно иссохшей рукой, стучит облетевший куст.
Везде предчувствие смерти, и в ярком пурпуре заката, и в болезненном пурпуре последних настурций.
Зачем я приехал сюда, в родную деревню, где протекло моё детство? Захотелось вспомнить прошлое, захотелось подышать свежим ароматом умирающего сада. Меня не удержали тысячи вёрст, и я приехал сюда с далёкого Севера, где провёл всё лето.
Я закрыл глаза, и предо мною, как в калейдоскопе, промелькнули недавние картины.
Голубые озёра мечтательной Швеции. Зелёные пастбища Дании. Фьорды и серые скалы суровой Норвегии.
Красота одиночества, ни с кем не разделённых чувств и дум, немых сердечных порывов, бессильных и могучих.
Глухо стонет северное море. Белый парус зыблется где-то далёко… Беспричинная скорбь захватывает душу… Вон и чайка — плачет бедная…
