Полупрозрачная мгла вечерняго воздуха была напоена душистымъ запахомъ глициній и бѣлыхъ акацій. Внизу у подножья холма, на которомъ пріютилась наша дача, шумѣло неугомонное море, и перемѣнный плескъ его валовъ, то прибывая, то убывая, говорилъ намъ своимъ неяснымъ шопотомъ о чемъ-то позабытомъ и туманномъ. Слѣва, далёко, виднѣлся силуэтъ Аюдага, этой тяжелой каменной глыбы, опрокинувшейся въ море, а прямо передъ нами простиралась безконечная водная равнина, которая смущаетъ своей недоступностью, волнуетъ своимъ величіемъ и глубоко печалитъ своей холодной красотой. Неслышно удалялся день, безшумно приближалась ночь, и намъ, любившимъ другъ друга, намъ, отдавшимся другъ другу всей душой, такъ было хорошо молчать и понимать взаимную любовь. И правда, если есть что-нибудь въ любви несомнѣнное,—это именно власть проникать въ душу другого до самыхъ далекихъ потаенныхъ ея уголковъ—каждымъ жестомъ говорить—въ каждомъ взглядѣ видѣть долгое признаніе.
Кто знаетъ, можетъ быть въ такія минуты мы потому молчимъ, что смутно вспоминаемъ о томъ, что былъ когда-то и у насъ невозмутимый Эдемъ, гдѣ не было зла, не было даже названія зла, а добро дышало и цвѣло, и наполняло все кругомъ своимъ незапятнаннымъ величіемъ.
Кто знаетъ! Я знаю только одно,—что такія блаженныя минуты почти всегда кончаются безпричинными слезами, точно мы плачемъ о чемъ-то навѣки утраченномъ, точно для насъ догорѣла свѣтлая заря, и мы во тьмѣ вспоминаемъ о томъ, какъ ярки были краски умершаго дня.
Этотъ день, который тоже умеръ, былъ первымъ днемъ моей счастливой любви къ тебѣ,—первымъ днемъ моей первой любви, потому что до тебя я не зналъ, что такое любовь, я зналъ только страсть. Въ глазахъ тѣхъ женщинъ, которымъ я обманчиво говорилъ «люблю», не было той чистоты и глубины, гдѣ теперь навсегда утонула моя душа. Въ нихъ только былъ какой-то неясный намекъ на то, что̀ въ твоихъ темныхъ глазахъ нашло такое прекрасное и полное воплощеніе.
Полупрозрачная мгла вечернего воздуха была напоена душистым запахом глициний и белых акаций. Внизу у подножья холма, на котором приютилась наша дача, шумело неугомонное море, и переменный плеск его валов, то прибывая, то убывая, говорил нам своим неясным шёпотом о чём-то позабытом и туманном. Слева, далёко, виднелся силуэт Аюдага, этой тяжёлой каменной глыбы, опрокинувшейся в море, а прямо перед нами простиралась бесконечная водная равнина, которая смущает своей недоступностью, волнует своим величием и глубоко печалит своей холодной красотой. Неслышно удалялся день, бесшумно приближалась ночь, и нам, любившим друг друга, нам, отдавшимся друг другу всей душой, так было хорошо молчать и понимать взаимную любовь. И правда, если есть что-нибудь в любви несомненное, — это именно власть проникать в душу другого до самых далёких потаённых её уголков — каждым жестом говорить — в каждом взгляде видеть долгое признание.
Кто знает, может быть в такие минуты мы потому молчим, что смутно вспоминаем о том, что был когда-то и у нас невозмутимый Эдем, где не было зла, не было даже названия зла, а добро дышало и цвело, и наполняло всё кругом своим незапятнанным величием.
Кто знает! Я знаю только одно, — что такие блаженные минуты почти всегда кончаются беспричинными слезами, точно мы плачем о чём-то навеки утраченном, точно для нас догорела светлая заря, и мы во тьме вспоминаем о том, как ярки были краски умершего дня.
Этот день, который тоже умер, был первым днём моей счастливой любви к тебе, — первым днём моей первой любви, потому что до тебя я не знал, что такое любовь, я знал только страсть. В глазах тех женщин, которым я обманчиво говорил «люблю», не было той чистоты и глубины, где теперь навсегда утонула моя душа. В них только был какой-то неясный намёк на то, что́ в твоих тёмных глазах нашло такое прекрасное и полное воплощение.
