оживленную улицу, и одинокаго человѣка—развѣнчаннаго генія, увѣнчаннаго внутренней славой—любимца судьбы, пережившаго каторгу—писателя, который больше не хочетъ писать—богача, у котораго цѣлый рудникъ словъ, но который больше не говоритъ ни слова.
Мнѣ вспоминается еще одна маленькая картина изъ прошлаго.
Я былъ въ Оксфордѣ, и сидѣлъ въ гостиной у одного изъ знаменитыхъ англійскихъ ученыхъ. Кругомъ было избранное общество, аристократія крови и образованности, красивыя женщины и ученые мужчины. Я говорилъ о чемъ-то съ однимъ изъ джентльмэновъ, поглотившимъ, конечно, не одну сотню томовъ, и спросилъ его: „Вамъ нравятся произведенія Оскара Уайльда?“ Мой собесѣдникъ помедлилъ немного и вѣжливо спросилъ меня: „Вамъ удобно здѣсь, въ Оксфордѣ?“ Я былъ въ первый разъ въ Англіи, и не зналъ еще многаго объ англичанахъ изъ того, что я знаю теперь. Сдержавъ свое наивное изумленіе, я отвѣтилъ: „Благодарю, мнѣ очень нравится Оксфордъ. Но вы вѣроятно не поняли меня. Я говорю: я очень люблю нѣкоторыя вещи Оскара Уайльда. Вамъ нравятся его произведенія?“ Корректный джентльмэнъ вскинулъ на секунду свой взоръ къ потолку, чуть-чуть передвинулся въ своемъ креслѣ, и сказалъ немного холоднѣе: „У насъ въ Англіи очень много писателей“. При всей наивности я понялъ, что, если бы я въ третій разъ повторилъ свой вопросъ, мой собесѣдникъ притворился бы глухимъ, или всталъ бы и перешелъ бы въ другой конецъ комнаты.
Мнѣ холодно и страшно отъ этой англійской черты, но я ни мало не осуждаю этого добродѣтельнаго профессора. Онъ шелъ своей дорогой, какъ Уайльдъ своей. Чего жь какой-то иностранецъ пристаетъ къ нему съ разговорами о писателѣ, окруженномъ атмосферой скандала, столь оскорбительной для хорошо себя ведущихъ джентльмэновъ! Британское лицемѣріе не всегда есть лицемѣріе, иногда это лишь извѣстная форма деликатности. Притомъ же онъ добросовѣстно прочелъ сочиненія Оскара Уайльда, и они ему не такъ ужь нравятся. Онъ все же прочелъ ихъ, какъ культурный человѣкъ, и непохожъ на тѣхъ, которые отрицаютъ писателя, не читавши его произведеній. Англійскій джентльмэнъ былъ безпощаденъ, но, боюсь, онъ былъ по своему правъ.
Размѣрность ежедневной жизни, съ ея неукоснительными
оживленную улицу, и одинокого человека — развенчанного гения, увенчанного внутренней славой — любимца судьбы, пережившего каторгу — писателя, который больше не хочет писать — богача, у которого целый рудник слов, но который больше не говорит ни слова.
Мне вспоминается еще одна маленькая картина из прошлого.
Я был в Оксфорде, и сидел в гостиной у одного из знаменитых английских ученых. Кругом было избранное общество, аристократия крови и образованности, красивые женщины и ученые мужчины. Я говорил о чём-то с одним из джентльменов, поглотившим, конечно, не одну сотню томов, и спросил его: «Вам нравятся произведения Оскара Уайльда?» Мой собеседник помедлил немного и вежливо спросил меня: «Вам удобно здесь, в Оксфорде?» Я был в первый раз в Англии, и не знал еще многого об англичанах из того, что я знаю теперь. Сдержав свое наивное изумление, я ответил: «Благодарю, мне очень нравится Оксфорд. Но вы вероятно не поняли меня. Я говорю: я очень люблю некоторые вещи Оскара Уайльда. Вам нравятся его произведения?» Корректный джентльмен вскинул на секунду свой взор к потолку, чуть-чуть передвинулся в своем кресле, и сказал немного холоднее: «У нас в Англии очень много писателей». При всей наивности я понял, что, если бы я в третий раз повторил свой вопрос, мой собеседник притворился бы глухим, или встал бы и перешел бы в другой конец комнаты.
Мне холодно и страшно от этой английской черты, но я ни мало не осуждаю этого добродетельного профессора. Он шел своей дорогой, как Уайльд своей. Чего ж какой-то иностранец пристает к нему с разговорами о писателе, окруженном атмосферой скандала, столь оскорбительной для хорошо себя ведущих джентльменов! Британское лицемерие не всегда есть лицемерие, иногда это лишь известная форма деликатности. Притом же он добросовестно прочел сочинения Оскара Уайльда, и они ему не так уж нравятся. Он всё же прочел их, как культурный человек, и не похож на тех, которые отрицают писателя, не читавши его произведений. Английский джентльмен был беспощаден, но, боюсь, он был по своему прав.
Размерность ежедневной жизни, с её неукоснительными
