года. Какъ это опредѣлительно для нашей спутанной эпохи, ищущей и не находящей, что два генія двухъ великихъ странъ, въ своихъ алканьяхъ и хотѣньяхъ дошли—одинъ до сумасшествія, другой до каторги!
Оскаръ Уайльдъ написалъ геніальную книгу эстетическихъ статей, Intentions, являющуюся евангеліемъ эстетства, онъ написалъ цѣлый рядъ блестящихъ страницъ въ стихахъ и въ прозѣ, онъ владѣлъ англійскими театрами, въ которыхъ безпрерывно шли его пьесы. Онъ былъ любимцемъ множествъ и владычествовалъ надъ модой. Будучи блестящимъ, какъ собесѣдникъ, онъ съумѣлъ добиться славы и признанія въ Парижѣ—вещь неслыханная: чтобы англичанинъ былъ признанъ во французскихъ салонахъ, гдѣ произносятся лучшія остроты міра, чтобы англичанинъ былъ признанъ въ Парижѣ, гдѣ все построено на нюансахъ, и гдѣ такъ ненавидятъ англичанъ, что слово англичанинъ синонимъ злобы и презрѣнія,—для этого нужно было обладать изъ ряду вонъ выходящими личными качествами, и я не знаю другого примѣра такого тріумфа англійскаго писателя.
Оскаръ Уайльдъ бросалъ повсюду блестящій водопадъ парадоксовъ, идей, сопоставленій, угадываній, язвительныхъ сарказмовъ, тонкихъ очаровательностей, потокъ лучей, улыбокъ, смѣха, эллинской веселости, поэтическихъ неожиданностей,—и вдругъ паденье и каторга.
Я не въ залѣ Суда, и не на засѣданіи психіатровъ. Это съ одной стороны. Я не среди людей Эпохи Возрожденія, съ другой стороны, я не съ Леонардо да Винчи и не съ Микелемъ Анджело и не съ Бенвенуто Челлини, и не среди древнихъ Эллиновъ, не на Симпозіонѣ, гдѣ говорятъ Сократъ, Алкивіадъ, и Павзаній. Я ни слова поэтому не буду говорить, было ли преступленіе въ преступленіи Оскара Уайльда. Онъ былъ обвиненъ въ нарушеніи того, что считается ненарушаемымъ нравственнымъ закономъ, и это все. Я не знаю и не хочу знать въ точности, въ чемъ было это нарушеніе. Есть вещи, на которыя можно смотрѣть, но не видѣть ихъ, разъ они не интересны. Не желая касаться болѣзненно чужой впечатлительности, я надѣюсь, что мои слушатели отвѣтятъ мнѣ лойяльностью на мою лойяльность по отношенію къ нимъ. Есть вещи, о которыхъ неполный разговоръ только унижаетъ говорящихъ, и, если нельзя говорить до конца, лучше полное молчаніе, чѣмъ неполный разговоръ.
И сейчасъ мои слова—лишь строгая необходимость. Я со-
года. Как это определительно для нашей спутанной эпохи, ищущей и не находящей, что два гения двух великих стран, в своих алканьях и хотеньях дошли — один до сумасшествия, другой до каторги!
Оскар Уайльд написал гениальную книгу эстетических статей, Intentions, являющуюся евангелием эстетства, он написал целый ряд блестящих страниц в стихах и в прозе, он владел английскими театрами, в которых беспрерывно шли его пьесы. Он был любимцем множеств и владычествовал над модой. Будучи блестящим, как собеседник, он сумел добиться славы и признания в Париже — вещь неслыханная: чтобы англичанин был признан во французских салонах, где произносятся лучшие остроты мира, чтобы англичанин был признан в Париже, где всё построено на нюансах, и где так ненавидят англичан, что слово англичанин синоним злобы и презрения, — для этого нужно было обладать из ряду вон выходящими личными качествами, и я не знаю другого примера такого триумфа английского писателя.
Оскар Уайльд бросал повсюду блестящий водопад парадоксов, идей, сопоставлений, угадываний, язвительных сарказмов, тонких очаровательностей, поток лучей, улыбок, смеха, эллинской веселости, поэтических неожиданностей, — и вдруг паденье и каторга.
Я не в зале Суда, и не на заседании психиатров. Это с одной стороны. Я не среди людей Эпохи Возрождения, с другой стороны, я не с Леонардо да Винчи и не с Микелем Анджело и не с Бенвенуто Челлини, и не среди древних Эллинов, не на Симпозионе, где говорят Сократ, Алкивиад, и Павзаний. Я ни слова поэтому не буду говорить, было ли преступление в преступлении Оскара Уайльда. Он был обвинен в нарушении того, что считается ненарушаемым нравственным законом, и это всё. Я не знаю и не хочу знать в точности, в чём было это нарушение. Есть вещи, на которые можно смотреть, но не видеть их, раз они не интересны. Не желая касаться болезненно чужой впечатлительности, я надеюсь, что мои слушатели ответят мне лояльностью на мою лояльность по отношению к ним. Есть вещи, о которых неполный разговор только унижает говорящих, и, если нельзя говорить до конца, лучше полное молчание, чем неполный разговор.
И сейчас мои слова — лишь строгая необходимость. Я со-
