легкой гармоніи, и ея способность понимать красоту и правду у другихъ, сближается то съ Байрономъ, то съ Шекспиромъ, то съ другими, менѣе крупными, англійскими поэтами, и внѣ англійской литературы можетъ быть сравниваемъ только съ Гёте; наконецъ Достоевскій, воплотившій русскую черту нигилизма, подвижничества, и мучительнаго исканія Бога, перемѣшаннаго съ Сатанизмомъ, можетъ быть сравниваемъ опять то съ Диккенсомъ, какъ создателемъ героевъ-преступниковъ, то съ Эдгаромъ По, какъ авторомъ разсказовъ Сердце-изобличитель, Демонъ извращенности, и Молчаніе.
Если мы ограничимъ нашъ анализъ исключительно разсмотрѣніемъ стихотворной поэзіи, преимущественно лирической, на фонѣ ея утренней зари мы видимъ три своеобразныя фигуры, предрѣшившія въ значительной степени характеръ ея будущаго развитія. Я разумѣю трехъ наиболѣе крупныхъ поэтовъ Россіи, Жуковскаго, Пушкина, и Лермонтова, которые создали нашъ литературный языкъ, заложили основаніе поэтическаго творчества, были первыми вѣстниками художественной красоты.
Чистый романтикъ, Жуковскій, представляетъ изъ себя типъ мягкой пассивной натуры, воспринимающей съ необыкновенной легкостью всѣ вліянія, родственныя съ его душой, но вмѣстѣ съ тѣмъ и артистически возсоздающей все воспринимаемое. Переводчикъ нѣмецкихъ романтиковъ, Бюргера, Уланда, и Шиллера, онъ въ то же время тѣсно соприкоснулся съ романтизмомъ англійскимъ, и впервые познакомилъ Россію съ произведеніями Соути, Вальтеръ-Скотта, Томаса Мура, и Байрона. Но это не просто переводчикъ,—онъ не имѣлъ бы тогда права на названіе крупнаго поэта,—это возсоздатель, онъ воспроизводитъ творчески то, что переводитъ, онъ дѣлаетъ свою работу такъ искусно, что она пріобрѣтаетъ собственную печать. Его поэзія напоминаетъ лунный свѣтъ, заемный, но своеобразный, мертвый, но красивый,—лунную атмосферу, исполненную привидѣній, блѣдности, и неясныхъ умирающихъ звуковъ. Главное содержаніе этой поэзіи—невозможность любви, порванной враждебными вліяніями, резигнація, стремленіе отъ Земли къ Небу,—темы, которымъ суждено было повториться въ наши дни въ совершенно иной разработкѣ.
Если Жуковскаго можно сравнить съ мертвымъ, хоть и безсмертнымъ, свѣтиломъ ночи и эѳирной неосуществленной любви, поэзія Пушкина, болѣе, чѣмъ кого-либо другого, испол-
легкой гармонии, и её способность понимать красоту и правду у других, сближается то с Байроном, то с Шекспиром, то с другими, менее крупными, английскими поэтами, и вне английской литературы может быть сравниваем только с Гёте; наконец Достоевский, воплотивший русскую черту нигилизма, подвижничества, и мучительного искания Бога, перемешанного с Сатанизмом, может быть сравниваем опять то с Диккенсом, как создателем героев-преступников, то с Эдгаром По, как автором рассказов Сердце-изобличитель, Демон извращенности, и Молчание.
Если мы ограничим наш анализ исключительно рассмотрением стихотворной поэзии, преимущественно лирической, на фоне её утренней зари мы видим три своеобразные фигуры, предрешившие в значительной степени характер её будущего развития. Я разумею трех наиболее крупных поэтов России, Жуковского, Пушкина, и Лермонтова, которые создали наш литературный язык, заложили основание поэтического творчества, были первыми вестниками художественной красоты.
Чистый романтик, Жуковский, представляет из себя тип мягкой пассивной натуры, воспринимающей с необыкновенной легкостью все влияния, родственные с его душой, но вместе с тем и артистически воссоздающей всё воспринимаемое. Переводчик немецких романтиков, Бюргера, Уланда, и Шиллера, он в то же время тесно соприкоснулся с романтизмом английским, и впервые познакомил Россию с произведениями Соути, Вальтер-Скотта, Томаса Мура, и Байрона. Но это не просто переводчик, — он не имел бы тогда права на название крупного поэта, — это воссоздатель, он воспроизводит творчески то, что переводит, он делает свою работу так искусно, что она приобретает собственную печать. Его поэзия напоминает лунный свет, заемный, но своеобразный, мертвый, но красивый, — лунную атмосферу, исполненную привидений, бледности, и неясных умирающих звуков. Главное содержание этой поэзии — невозможность любви, порванной враждебными влияниями, резигнация, стремление от Земли к Небу, — темы, которым суждено было повториться в наши дни в совершенно иной разработке.
Если Жуковского можно сравнить с мертвым, хоть и бессмертным, светилом ночи и эфирной неосуществленной любви, поэзия Пушкина, более, чем кого-либо другого, испол-
