нымъ кавалеристомъ (о чемъ я доселѣ не подозрѣвалъ), я быстро усмотрѣлъ этотъ подлый конскій тикъ, и, вздергивая повода,—какъ это Петръ дѣлалъ съ Московіей,—во всю дорогу не позволилъ животинѣ улечься на животъ. Но это напряженное вниманіе, по столь неблагородному поводу, сильно отравило мое удовольствіе отъ поѣздки среди пальмъ, ліанъ, и деревьевъ, украшенныхъ роскошными орхидеями. На одномъ изъ глинистыхъ срывовъ, нашъ проводникъ (совершенно идіотическій юноша, о которомъ я „отечески“ заботился всю дорогу) полетѣлъ съ своей лошадью въ barranca (стремнина). Лошадь мы съ трудомъ подняли. Никто не пострадалъ, кромѣ нашего чемоданчика, на которомъ образовалась дыра. Я нашелъ спускъ гораздо болѣе удобный, и мы спустились вполнѣ благополучно. У руинъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ приходилось прорубать дорогу среди сплетенныхъ вѣтвей. Въ одномъ мѣстѣ я спросилъ Е., помнитъ ли она тотъ офортъ Гойи, гдѣ люди возятъ ословъ. Получивъ утвердительный отвѣтъ, я сказалъ, что мы сейчасъ, съ своими заботами о лошадяхъ, какъ разъ въ такомъ положеніи. Увы, я не зналъ, что я не острю, а говорю точную правду! Черезъ двѣ минуты подъемъ сдѣлался такъ труденъ, что пришлось слѣзть, и вести лошадей за повода, по камнямъ, ступая черезъ сваленные стволы деревьевъ. Перекинувъ веревку черезъ плечо, дрожа отъ напряженія, и обливаясь потомъ, я тащилъ упрямую пугливую скотину, не имѣвшую ни малѣйшаго желанія восходить къ разрушеннымъ святилищамъ Майевъ. Тутъ я вдвойнѣ и втройнѣ понялъ знакомое мнѣ чувство: я понялъ, какъ тяжко, будучи человѣкомъ и поэтомъ, влачить на своей спинѣ скотовъ.
Наконецъ, у цѣли! Холодныя брызги ключа, хоть сколько-нибудь освѣжающая тѣнь, и святыня руинъ! Я напишу тебѣ о своихъ впечатлѣніяхъ о Паленке, когда увижу родственные,—но, какъ кажется, болѣе поздней эпохи,—памятники Юкатана, руины Уксмаль и Чиченъ-Итца́, столь прославленныя работами Лё-Плёнжона. Мнѣ было больно видѣть, въ какомъ небреженіи находятся эти священные останки минувшаго. Я одинъ изъ немногихъ Европейцевъ (очень немногихъ), которые имѣли энергію и возможность ихъ увидѣть воочію. Кто знаетъ, будутъ-ли еще существовать эти величественные барельефы черезъ какіе-нибудь 15—20 лѣтъ. Они покрываются мохомъ и плѣсенью, они быстро разрушаются. А между тѣмъ въ гіероглифическихъ пластинкахъ дворцовъ Паленке скрываются какія-то дивныя строки, узорныя надписи Майевъ, ихъ такъ немного теперь въ мірѣ! Я непремѣнно возьму, какъ эпиграфъ, для одной изъ своихъ будущихъ поэмъ, слова царицы Майевъ, изваянныя
ным кавалеристом (о чём я доселе не подозревал), я быстро усмотрел этот подлый конский тик, и, вздергивая повода, — как это Петр делал с Московией, — во всю дорогу не позволил животине улечься на живот. Но это напряженное внимание, по столь неблагородному поводу, сильно отравило мое удовольствие от поездки среди пальм, лиан, и деревьев, украшенных роскошными орхидеями. На одном из глинистых срывов, наш проводник (совершенно идиотический юноша, о котором я «отечески» заботился всю дорогу) полетел с своей лошадью в barranca (стремнина). Лошадь мы с трудом подняли. Никто не пострадал, кроме нашего чемоданчика, на котором образовалась дыра. Я нашел спуск гораздо более удобный, и мы спустились вполне благополучно. У руин в некоторых местах приходилось прорубать дорогу среди сплетенных ветвей. В одном месте я спросил Е., помнит ли она тот офорт Гойи, где люди возят ослов. Получив утвердительный ответ, я сказал, что мы сейчас, с своими заботами о лошадях, как раз в таком положении. Увы, я не знал, что я не острю, а говорю точную правду! Через две минуты подъем сделался так труден, что пришлось слезть, и вести лошадей за повода, по камням, ступая через сваленные стволы деревьев. Перекинув веревку через плечо, дрожа от напряжения, и обливаясь по́том, я тащил упрямую пугливую скотину, не имевшую ни малейшего желания восходить к разрушенным святилищам Майев. Тут я вдвойне и втройне понял знакомое мне чувство: я понял, как тяжко, будучи человеком и поэтом, влачить на своей спине скотов.
Наконец, у цели! Холодные брызги ключа, хоть сколько-нибудь освежающая тень, и святыня руин! Я напишу тебе о своих впечатлениях о Паленке, когда увижу родственные, — но, как кажется, более поздней эпохи, — памятники Юкатана, руины Уксмаль и Чичен-Итца́, столь прославленные работами Лё-Плёнжона. Мне было больно видеть, в каком небрежении находятся эти священные останки минувшего. Я один из немногих Европейцев (очень немногих), которые имели энергию и возможность их увидеть воочию. Кто знает, будут ли еще существовать эти величественные барельефы через какие-нибудь 15—20 лет. Они покрываются мохом и плесенью, они быстро разрушаются. А между тем в иероглифических пластинках дворцов Паленке скрываются какие-то дивные строки, узорные надписи Майев, их так немного теперь в мире! Я непременно возьму, как эпиграф, для одной из своих будущих поэм, слова царицы Майев, изваянные
