крывалось во снѣ многое, что можетъ возникать лишь далеко отъ топотовъ повседневной суеты и высоко надъ плоской дѣловитостью загроможденныхъ базаровъ.
Я былъ въ Теотіуаканѣ, на Пирамидахъ Солнца и Луны. Я восходилъ на Пирамиду Солнца, которая больше знаменитой Пирамиды Хеопса. Но не величиной этой Пирамиды я былъ пораженъ, и не сознаніемъ, что этимъ вотъ громадамъ—тысячи и тысячи лѣтъ, а тѣмъ, что отшедшіе люди, бывшіе ихъ строителями, такъ неизмѣнно понимали, что храмы, въ которыхъ мысль должна стремиться къ Небу, должны восходить къ Небесамъ и быть открытыми для звѣздъ, должны быть отдалены отъ домовъ, въ которыхъ ѣдятъ, пьютъ, торгуютъ, и суесловятъ, должны быть цѣльными и царственно-гордыми въ своей отъединенности, какъ высоки и уединенны орлы, вѣковыя деревья, и горныя вершины,—какъ неслитна съ ничтожными облачками огромная грозовая туча. И когда съ Пирамиды Солнца я глядѣлъ на окрестныя горы и долины, когда я видѣлъ, какъ красиво идетъ отъ этой громады Дорога Мертвыхъ, ведущая къ Пирамидѣ Луны, я понималъ, что когда-то легко было молиться въ храмахъ, и легко было, молясь въ храмѣ, чувствовать свою связь съ Міромъ, и врядъ ли у молящагося бился въ душѣ крикъ, вырвавшійся у Блэка: „My mother, my mother, the church is cold“ („Мать моя, мать моя, церковь холодна“).
Я думаю даже, что когда, вмѣсто безкровныхъ жертвоприношеній, освящавшихся кроткими жрецами Квецалькоатля, опьяненные Солнцемъ и красками Ацтеки высѣкали обсидіановымъ мечомъ сердце у возведеннаго на высокій теокалли военноплѣннаго, не у всѣхъ, далеко не у всѣхъ убиваемыхъ такъ, въ сердцѣ былъ только ужасъ смерти. Живое сердце, вырываемое изъ груди и поднимаемое рукою жреца къ Солнцу, чтобы потомъ быть брошеннымъ къ лику страшнаго идола, хотѣло жить, какъ свойственно человѣческому сердцу хотѣть снова и снова биться. Но, символизируя вулканическій Огонь, который, вырываясь изъ нѣдръ Земли, взметается къ Солнцу, это сердце не только гибло, но и знало, что его ждетъ блестящая новая жизнь. Воины, погибавшіе отъ меча, умирая, уходили въ чертоги Солнца. Тамъ ждали ихъ, тамъ имъ давали быть свѣтлыми и счастливыми, а потомъ, за краткой смѣной лѣтъ, эти души оживляли птицъ съ цвѣтистыми перьями и съ звучнымъ голосомъ, и оживляли облака, легкія, перемѣнчивыя, воздушныя, высокія и вольныя, обрамленныя золотою полоской.
Умирать тяжело, но не знаю, гдѣ легче умереть, въ душной ли ком-
крывалось во сне многое, что может возникать лишь далеко от топотов повседневной суеты и высоко над плоской деловитостью загроможденных базаров.
Я был в Теотиуакане, на Пирамидах Солнца и Луны. Я восходил на Пирамиду Солнца, которая больше знаменитой Пирамиды Хеопса. Но не величиной этой Пирамиды я был поражен, и не сознанием, что этим вот громадам — тысячи и тысячи лет, а тем, что отшедшие люди, бывшие их строителями, так неизменно понимали, что храмы, в которых мысль должна стремиться к Небу, должны восходить к Небесам и быть открытыми для звезд, должны быть отдалены от домов, в которых едят, пьют, торгуют, и суесловят, должны быть цельными и царственно-гордыми в своей отъединенности, как высоки и уединенны орлы, вековые деревья, и горные вершины, — как неслитна с ничтожными облачками огромная грозовая туча. И когда с Пирамиды Солнца я глядел на окрестные горы и долины, когда я видел, как красиво идет от этой громады Дорога Мертвых, ведущая к Пирамиде Луны, я понимал, что когда-то легко было молиться в храмах, и легко было, молясь в храме, чувствовать свою связь с Миром, и вряд ли у молящегося бился в душе крик, вырвавшийся у Блэка: «My mother, my mother, the church is cold» («Мать моя, мать моя, церковь холодна»).
Я думаю даже, что когда, вместо бескровных жертвоприношений, освящавшихся кроткими жрецами Квецалькоатля, опьяненные Солнцем и красками Ацтеки высекали обсидиановым мечом сердце у возведенного на высокий теокалли военнопленного, не у всех, далеко не у всех убиваемых так, в сердце был только ужас смерти. Живое сердце, вырываемое из груди и поднимаемое рукою жреца к Солнцу, чтобы потом быть брошенным к лику страшного идола, хотело жить, как свойственно человеческому сердцу хотеть снова и снова биться. Но, символизируя вулканический Огонь, который, вырываясь из недр Земли, взметается к Солнцу, это сердце не только гибло, но и знало, что его ждет блестящая новая жизнь. Воины, погибавшие от меча, умирая, уходили в чертоги Солнца. Там ждали их, там им давали быть светлыми и счастливыми, а потом, за краткой сменой лет, эти души оживляли птиц с цветистыми перьями и с звучным голосом, и оживляли облака, легкие, переменчивые, воздушные, высокие и вольные, обрамленные золотою полоской.
Умирать тяжело, но не знаю, где легче умереть, в душной ли ком-
