И свиданія наши были двоякаго рода: или они пріѣзжали въ усадьбу, гдѣ я жилъ (оба были удерживаемы дѣлами въ Москвѣ), или я на два—на три дня пріѣзжалъ къ нимъ въ Москву. Въ первомъ случаѣ я былъ у себя, въ ритмѣ моихъ настроеній, моихъ часовъ и минутъ, въ качаньи качелей, зеленыхъ вѣтвей, и узывчивыхъ словъ—и душа моя являла свѣтлый свой ликъ. Во второмъ случаѣ Городъ хваталъ водоворотомъ, освобождалъ волю отъ законченности свершеній, вбрасывалъ ее въ оргійную радость разнузданности, и я впадалъ, мы впадали, въ чары Алкоголя, уходили въ отравный туманъ ночныхъ кочеваній, и опьянялись больше, чѣмъ виномъ, ядовитой усладой—вести змѣиный разговоръ, сопоставлять острія, все уловить въ сѣти словъ, и въ трущобахъ читать наизусть серафическія строки Шелли, и, выходя изъ вертеповъ, привѣтствовать Утреннюю Звѣзду. И тутъ, во второмъ этомъ случаѣ, не только возникалъ звѣздоглазый Люциферъ, а случалось, и просто Бѣсъ кружилъ, жалкій, мучительный дьяволъ повторностей, тюремная замкнутость въ самомъ себѣ, сумасшедшая невозможность выйти изъ круговой цѣпи, звенья которой ты выковалъ самъ.
О, какое освобожденіе—послѣ этихъ судорожныхъ восторговъ, перемѣшанныхъ съ болью, очутиться въ тихомъ зеленомъ раю, гдѣ все такъ стройно и ясно. Вотъ—отъ липы до березы, отъ дорожки до дорожки, отъ страницы печально-нѣжной до страницы свѣтло-поцѣлуйной, отъ Солнца до Луны, отъ губъ до губъ, отъ желто-бѣлыхъ звѣздностей ромашки до той, вонъ до той, небесной звѣзды.
И однако же—однако же—вѣдь Дьяволъ-то живетъ. Побудешь въ зеленомъ храмѣ, Дьяволъ и шепчетъ: «Святой». Выйдешь къ болотцу, а птица ночная и крикнетъ, выпь завопитъ: «Ой-ой». Лѣшій въ кусту захохочетъ и тоже: «Святой, святой». А ужь вѣдомо сердцу: если святой, такъ значитъ, человѣкъ рѣшеный. Что ужь тутъ. На образокъ да въ божницу. За золоченую оправу. Ликъ тамъ такъ и пребудетъ.
И вотъ солнечный лучъ, входя въ кровь, зоветъ и уводитъ мечту. Истомитъ дневнымъ ликомъ—захочешь ночного. Побудешь въ ночной опрокинутости—и страшно, устанетъ душа, хочешь тишины и журчанья ручейковъ.
Именно въ одинъ изъ такихъ дней утомленности Солнцемъ, которое пьянитъ и зоветъ, а куда зоветъ, хорошенько не знаешь, вдругъ отступилъ я отъ Солнца и пожелалъ тумановъ. Захотѣлось безволія, безлюбія, безглагольности, красокъ сѣдыхъ, моря сѣдого, неба сѣдого, дымки вездѣ. И тутъ мнѣ привидѣлась Бретань.
Въ Бретани тогда еще не былъ, мало что о ней зналъ, а написались строки, въ которыхъ живутъ тѣневыя ея очертанія, какъ, подобно гигантскимъ тѣнямъ, призрачно живутъ ея сѣдые утесы надъ Моремъ, озареннымъ ущербной Луной. Вотъ эти строки.
1.[1]
Затянутъ мглой свинцовый небосводъ, |
И свидания наши были двоякого рода: или они приезжали в усадьбу, где я жил (оба были удерживаемы делами в Москве), или я на два — на три дня приезжал к ним в Москву. В первом случае я был у себя, в ритме моих настроений, моих часов и минут, в качании качелей, зеленых ветвей, и узывчивых слов — и душа моя являла светлый свой лик. Во втором случае Город хватал водоворотом, освобождал волю от законченности свершений, вбрасывал ее в оргийную радость разнузданности, и я впадал, мы впадали, в чары Алкоголя, уходили в отравный туман ночных кочеваний, и опьянялись больше, чем вином, ядовитой усладой — вести змеиный разговор, сопоставлять острия, всё уловить в сети слов, и в трущобах читать наизусть серафические строки Шелли, и, выходя из вертепов, приветствовать Утреннюю Звезду. И тут, во втором этом случае, не только возникал звездоглазый Люцифер, а случалось, и просто Бес кружил, жалкий, мучительный дьявол повторностей, тюремная замкнутость в самом себе, сумасшедшая невозможность выйти из круговой цепи, звенья которой ты выковал сам.
О, какое освобождение — после этих судорожных восторгов, перемешанных с болью, очутиться в тихом зеленом раю, где всё так стройно и ясно. Вот — от липы до березы, от дорожки до дорожки, от страницы печально-нежной до страницы светло-поцелуйной, от Солнца до Луны, от губ до губ, от желто-белых звездностей ромашки до той, вон до той, небесной звезды.
И однако же — однако же — ведь Дьявол-то живет. Побудешь в зеленом храме, Дьявол и шепчет: «Святой». Выйдешь к болотцу, а птица ночная и крикнет, выпь завопит: «Ой-ой». Леший в кусту захохочет и тоже: «Святой, святой». А уж ведомо сердцу: если святой, так значит, человек решеный. Что уж тут. На образок да в божницу. За золоченую оправу. Лик там так и пребудет.
И вот солнечный луч, входя в кровь, зовет и уводит мечту. Истомит дневным ликом — захочешь ночного. Побудешь в ночной опрокинутости — и страшно, устанет душа, хочешь тишины и журчанья ручейков.
Именно в один из таких дней утомленности Солнцем, которое пьянит и зовет, а куда зовет, хорошенько не знаешь, вдруг отступил я от Солнца и пожелал туманов. Захотелось безволия, безлюбия, безглагольности, красок седых, моря седого, неба седого, дымки везде. И тут мне привиделась Бретань.
В Бретани тогда еще не был, мало что о ней знал, а написались строки, в которых живут теневые её очертания, как, подобно гигантским теням, призрачно живут её седые утесы над Морем, озаренным ущербной Луной. Вот эти строки.
1[1]
Затянут мглой свинцовый небосвод, |
