говоритъ и не договариваетъ, и отвѣчаетъ, что неизвѣстенъ ихъ возрастъ, но конечно однимъ не меньше, чѣмъ лѣтъ двѣсти, а другимъ не меньше, чѣмъ лѣтъ триста. Я не вѣдаю, сколько имъ лѣтъ, этимъ оливамъ. Возрастъ мѣряется не только годами, а въ особенности и тѣмъ, что въ теченіе этихъ лѣтъ произошло. И если это имѣть въ виду, понимаешь вдвойнѣ таинственное лицо майоркинца, ибо, конечно этимъ оливамъ не двѣсти и не триста лѣтъ, а они ростутъ здѣсь отъ временъ изначальныхъ. У одной оливы ликъ сѣдого змѣя, завившагося въ самые причудливые узлы, у другой—ликъ дракона, тамъ дальше кошмарно вытянувшаяся коза, чудовищно раскаряченный быкъ, хохочущій своей бычачьей древесной мордой, два ублюдка, полузвѣри-полулюди, сплетенные въ узорѣ безстыдно-нагломъ, невѣдомый уродъ, отъ котораго остались лишь двѣ гигантскія ноги, поросшія сѣрыми листочками, цѣлый хороводъ смѣющихся вѣдьмъ, запрятавшихся въ стволы и кажущихъ изъ-за сѣти вѣтвей свою искаженную многоликость, стволы дуплистые, стволы скрюченные, исковерканные, кишащіе, листья подмигивающіе и перешептывающіеся, сучья-руки, вѣтви—занесенные удары, убѣгающіе, улепетывающіе, чьи-то страшныя ноги, и змѣи, змѣи, несчетное множество сѣдыхъ деревьевъ-змѣй. Здѣсь когда-то, очевидно, изъ стройныхъ деревьевъ выявлялись духи, принимали людскіе и звѣриные лики, водили хороводы, сплетались въ танцующемъ шабашѣ, тѣшили тайныя свои страсти, а когда часъ безпутства кончался, уходили опять въ деревья, и деревья росли, качались, шептались, и, хоть стройныя, пугали проходящаго путника. Но однажды случилось страшное. Тайный праздникъ бѣшенства хотѣній затянулся слишкомъ долго. Соучастники чудовищной кермессы позабылись, всѣ забились въ змѣиныхъ дрожаньяхъ своихъ поцѣлуевъ, объятій, и плясокъ, своихъ искривленій и хохотовъ. А часъ подоспѣлъ, минута превращенья подошла какъ убійца, подстерегавшій сзади. И ударъ. Какъ отъ прыжка гремучей змѣи нелѣпо скакнулъ зазѣвавшійся кроликъ, и глупо, и уродливо распластался на землѣ—онъ, чей быстрый ликъ есть знаменье вѣтра и проворности,—такъ всѣ участники нечестиваго празднества побѣжали, запрыгали, поскакали, помчались въ древесныя свои прибѣжища, чтобы спрятать свои хотѣнья въ лицемѣрномъ ликѣ стройности. Но—сорвалось. Не успѣли. И какъ кто подбѣжалъ къ своему стволистому дому, такъ ужь навѣки и остался. Въ той или иной ипостаси звѣриности. Въ томъ или другомъ ликѣ уродства. Съ той или этой маской хотѣнья, въ раскинутой пляскѣ тайной извращенности. И такъ ужь пребудутъ до конца. Все же расцвѣтая въ праздникъ цвѣтенья, и принося позднѣе горькій плодъ.
Этотъ сонъ мнѣ привидѣлся въ оливковомъ лѣсу, и конечно онъ вѣщій. Но бѣжимъ отъ него къ новымъ снамъ. Еще куда-нибудь, къ новому. Прощай, Пальма. Прощай, Майорка. Я бѣгу отъ васъ. Еще послѣдній взглядъ на этотъ ласковый городъ. Я былъ счастливъ въ Пальмѣ радостью жизни, и мнѣ хочется съ нимъ переглянуться еще, переблеснуться взглядомъ. А! вотъ какъ разъ! Среди свѣжихъ цвѣтовъ, брошенныхъ на столъ въ моей комнатѣ въ минуту отъѣзда, я вижу забытый листокъ. Письмо, не отправленное къ далекому другу. Какъ оно у мѣста здѣсь среди свѣжихъ розъ. Но все же нельзя его здѣсь оставлять и дышать розами. Отправимъ его. Закрутимъ въ радужный узелъ, вплетемъ въ путевую паутинку. Лети.
«…Тебѣ очень понравилось бы здѣсь. Вотъ настоящее чадо Средиземнаго моря, этотъ островъ, и этотъ городъ.
говорит и не договаривает, и отвечает, что неизвестен их возраст, но конечно одним не меньше, чем лет двести, а другим не меньше, чем лет триста. Я не ведаю, сколько им лет, этим оливам. Возраст меряется не только годами, а в особенности и тем, что в течение этих лет произошло. И если это иметь в виду, понимаешь вдвойне таинственное лицо майоркинца, ибо, конечно этим оливам не двести и не триста лет, а они растут здесь от времен изначальных. У одной оливы лик седого змея, завившегося в самые причудливые узлы, у другой — лик дракона, там дальше кошмарно вытянувшаяся коза, чудовищно раскоряченный бык, хохочущий своей бычачьей древесной мордой, два ублюдка, полузвери-полулюди, сплетенные в узоре бесстыдно-наглом, неведомый урод, от которого остались лишь две гигантские ноги, поросшие серыми листочками, целый хоровод смеющихся ведьм, запрятавшихся в стволы и кажущих из-за сети ветвей свою искаженную многоликость, стволы дуплистые, стволы скрюченные, исковерканные, кишащие, листья подмигивающие и перешептывающиеся, сучья-руки, ветви — занесенные удары, убегающие, улепетывающие, чьи-то страшные ноги, и змеи, змеи, несчетное множество седых деревьев-змей. Здесь когда-то, очевидно, из стройных деревьев выявлялись духи, принимали людские и звериные лики, водили хороводы, сплетались в танцующем шабаше, тешили тайные свои страсти, а когда час беспутства кончался, уходили опять в деревья, и деревья росли, качались, шептались, и, хоть стройные, пугали проходящего путника. Но однажды случилось страшное. Тайный праздник бешенства хотений затянулся слишком долго. Соучастники чудовищной кермессы позабылись, все забились в змеиных дрожаньях своих поцелуев, объятий, и плясок, своих искривлений и хохотов. А час подоспел, минута превращенья подошла как убийца, подстерегавший сзади. И удар. Как от прыжка гремучей змеи нелепо скакнул зазевавшийся кролик, и глупо, и уродливо распластался на земле — он, чей быстрый лик есть знаменье ветра и проворности, — так все участники нечестивого празднества побежали, запрыгали, поскакали, помчались в древесные свои прибежища, чтобы спрятать свои хотенья в лицемерном лике стройности. Но — сорвалось. Не успели. И как кто подбежал к своему стволистому дому, так уж навеки и остался. В той или иной ипостаси звериности. В том или другом лике уродства. С той или этой маской хотенья, в раскинутой пляске тайной извращенности. И так уж пребудут до конца. Всё же расцветая в праздник цветенья, и принося позднее горький плод.
Этот сон мне привиделся в оливковом лесу, и конечно он вещий. Но бежим от него к новым снам. Еще куда-нибудь, к новому. Прощай, Пальма. Прощай, Майорка. Я бегу от вас. Еще последний взгляд на этот ласковый город. Я был счастлив в Пальме радостью жизни, и мне хочется с ним переглянуться еще, переблеснуться взглядом. А! вот как раз! Среди свежих цветов, брошенных на стол в моей комнате в минуту отъезда, я вижу забытый листок. Письмо, не отправленное к далекому другу. Как оно у места здесь среди свежих роз. Но всё же нельзя его здесь оставлять и дышать розами. Отправим его. Закрутим в радужный узел, вплетем в путевую паутинку. Лети.
«…Тебе очень понравилось бы здесь. Вот настоящее чадо Средиземного моря, этот остров, и этот город.
