рою неуловимыя мысли — мысли подпольнаго человѣка. — „Я человѣкъ больной, я злой человѣкъ“ — всякой своей строкой говоритъ онъ — „непривлекательный я человѣкъ“. Думаю, что y него „болитъ печень“. Очень болитъ. Въ книжкѣ своей онъ пишетъ только о любимыхъ своихъ писателяхъ, но посмотрите, какъ терзаетъ, онъ этихъ любимыхъ. Какъ радуется, какъ потираетъ онъ руки, открывая, напр., что свѣтлая повѣсть о Кларѣ Миличь порождена предсмертными страданіями и что въ мукахъ зачатъ развеселый Гоголевскій „Носъ“.
О „Господинѣ Прохарчинѣ“ онъ такъ и признается: — „Я люблю (замѣтьте это люблю!) и до сихъ поръ перечитывать эти чадныя, молодыя, но уже такія насыщенныя мукой страницы, гдѣ ужасъ жизни исходитъ изъ ея реальныхъ воздѣйствій“ и т. д.
Этюдъ г. Анненскаго о „Власти Тьмы“ — чуть ли не самое злое и самое желчное, что было сказано о Толстомъ. И тѣмъ злѣе самое это злое, что вытекаетъ оно изъ восторженнаго: — „Въ чьей дѣятельности было болѣе дерзанія? Чей анализъ былъ глубже и безстрашнѣе? — Но не будемъ закрывать глазъ на цѣнy этого дерзанія и этого мужества. Сквозь Митрича я вижу не ересіарха, я вижу и не реалиста-художника. Я вижу одно глубокое отчаяніе. Вотъ она черная бездна провала, поглотившая всѣ наши иллюзіи: и героя, и науку, и музыку… и будущее… и, страшно сказать, что еще поглотившая…“ (126 стр.).
Какъ подпольный человѣкъ радовался своей зубной боли, такъ и г . Анненскій радуется, когда настигнетъ y Достоевскаго „бездны ужаса не только въ скверныхъ анекдотахъ, но даже въ приключеніяхъ подъ кроватью въ жанрѣ Поля де-Кока“ (стр. 46). Ликуетъ, злорадствуетъ, ибо относится къ этимъ безднамъ не какъ къ журнальнымъ схемамъ, a какъ къ собственнымъ страданіямъ. У него, повторяю, дневникъ.
III.
До сихъ поръ журнальная критика была и парламентомъ, и университетомъ, и революціонной баррикадой. Теперь — критика будетъ подпольемъ. Теперь, когда для баррикадъ найдены Московскія улицы, a для парламента — Таврическій дворецъ, критика, наконецъ-то можетъ уйти къ себѣ въ подполье и освободиться отъ тяжелыхъ оковъ свободолюбія. Больше ужъ ей не придется брать свой журнальный вандализмъ критеріемъ для твореній великаго и мудраго народа.
Теперь, чуть придетъ свобода, — a она придетъ черезъ годъ, черезъ пять, — конецъ этому владычеству гг. Протопоповыхъ, Скабичевскихъ, Богдановичей, — и какъ ихъ еще зовутъ. Пусть себѣ они идутъ въ парламентъ, но что же имъ дѣлать въ искусствѣ! До сихъ
