абсолютная религіозная общественность. Мы надѣемся не на государственное благололучіе и долгоденствіе, a на величайшія бѣдствія, можетъ-быть, гибель Россіи, какъ самостоятельнаго политическаго тѣла и на ея воскресеніе, какъ члена вселенской Церкви, Теократіи. «Если сѣмя не умретъ, то не оживетъ», это истина какъ для отдѣльныхъ личностей, такъ и для цѣлыхъ обществъ, цѣлыхъ народовъ.
Одно изъ двухъ: или Апокалипсисъ — ничто, и тогда все христіанство — ничто. Или за историческою дѣйствительностью есть иная, высшая, не менѣе, a болѣе реальная дѣйствительность апокалипсическая. За государственностью есть иная, высшая и опять таки не менѣе, a болѣе реальная общественность теократическая. И выйти изъ исторіи, изъ государственности еще не значитъ погибнуть, перейти въ ничтожество, a можетъ-быть, значитъ перейти изъ одного бытія въ другое, изъ низшаго измѣренія въ высшее, изъ плоскости исторической въ глубину апокалипсическую.
Мы и надѣемся, что русская революція, сдѣлавшись религіозною, будетъ началомъ этого выхода.
Только въ подвигѣ вольнаго страданія («надо страданіе принять», завѣтъ самого Достоевскаго), вольной смерти политической для воскресенія теократическаго можетъ заключаться то «всеслуженіе человѣчеству», въ которомъ видѣлъ Достоевскій призваніе Россіи; въ этомъ и только въ этомъ смыслѣ русскій народъ можетъ сдѣлаться «народомъ — богоносцемъ».
«Сіе и буди, буди».
A если это будетъ, то, несмотря на всѣ свои заблужденія, Достоевскій окажется все-таки истинный пророкъ.
И здѣсь, на этой грозно-торжественной тризнѣ, уготованной ему самой исторіей, не нашъ слабый голосъ, a голоса «Великой Русской Революціи», голоса громовъ человѣческихъ, въ которыхъ уже слышатся громы Господни, да споютъ ему вѣчную славу.
