заравнивая ямки и выбоины, и приводятъ все подъ одно полотно. У насъ же, болѣе чѣмъ гдѣ-нибудь, просвещеніе – такое, какое есть, – сдѣлалось гонителемъ всего роднаго и народнаго. Какъ, въ недавнѣе время еще, первымъ признакомъ притязанія на просвещеніе было бритіе бороды, такъ вообще избегалась и прямая русская речь и все, что къ ней относится. Со временъ Ломоносова, съ первой растяжки и натяжки языка нашего по римской и германской колодкѣ, продолжаютъ трудъ этотъ съ насиліемъ и все болѣе удаляются отъ истиннаго духа языка. Только въ самое послѣднее время стали догадываться, что насъ лешій обошелъ, что мы кружимъ и плутаемъ, сбившись съ пути, а зайдемъ неведомо куда. С одной стороны, ревнители готоваго чужаго, не считая нужнымъ изучить сперва свое, насильственно переносили къ намъ все въ томъ видѣ, въ какомъ оно попадалось и на чужой почвѣ, гдѣ оно было выстрадано и выработано, тогда какъ тутъ могло приняться только заплатами и лоскомъ; съ другой – бездарность опошлила то, что, усердствуя, старалась внести изъ роднаго быта въ перчаточное сословіе. С одну сторону черемиса, а съ другую берегися. Какъ бы то ни было, но изъ всего этого слѣдуетъ, что если не собрать и не сберечь народныхъ пословицъ вовремя, то они, вытесняемые уровнемъ безличности и бесцвѣтности, стрижкою подъ гребенку, то есть общенароднымъ просвещеніемъ, изникнутъ, какъ родники въ засуху.
Простой народъ упорнѣе хранитъ и сберегаетъ исконный бытъ свой, и въ косности его есть и дурная и хорошая сторона. Отцы и деды – для него великое дѣло; не разъ ожегшись на молокѣ, онъ дуетъ и на воду,
заравнивая ямки и выбоины, и приводят все под одно полотно. У нас же, более чем где-нибудь, просвещение – такое, какое есть, – сделалось гонителем всего родного и народного. Как, в недавнее время еще, первым признаком притязания на просвещение было бритие бороды, так вообще избегалась и прямая русская речь и все, что к ней относится. Со времен Ломоносова, с первой растяжки и натяжки языка нашего по римской и германской колодке, продолжают труд этот с насилием и все более удаляются от истинного духа языка. Только в самое последнее время стали догадываться, что нас леший обошел, что мы кружим и плутаем, сбившись с пути, а зайдем неведомо куда. С одной стороны, ревнители готового чужого, не считая нужным изучить сперва свое, насильственно переносили к нам все в том виде, в каком оно попадалось и на чужой почве, где оно было выстрадано и выработано, тогда как тут могло приняться только заплатами и лоском; с другой – бездарность опошлила то, что, усердствуя, старалась внести из родного быта в перчаточное сословие. С одну сторону черемиса, а с другую берегися. Как бы то ни было, но из всего этого следует, что если не собрать и не сберечь народных пословиц вовремя, то они, вытесняемые уровнем безличности и бесцветности, стрижкою под гребенку, то есть общенародным просвещением, изникнут, как родники в засуху.
Простой народ упорнее хранит и сберегает исконный быт свой, и в косности его есть и дурная и хорошая сторона. Отцы и деды – для него великое дело; не раз ожегшись на молоке, он дует и на воду,
