— На койкахъ вы не можете принять больше пятнадцати—двадцати человѣкъ, а вамъ придется грузить тридцать, сорокъ человѣкъ на вагонъ: кладите прямо на солому!
Идетъ споръ, недоумѣніе, несогласіе: для тяжело раненыхъ все-таки хотятъ ставить койки.
Изъ палатки въ это время выносятъ на носилкахъ тяжело раненаго: тѣло его накрыто его-же сѣрой шинелью и видно только молодое, изжелта-сѣрое, исхудалое лицо съ едва пробившимися черными усиками, лицо рядового солдата.
Я уже впрягаюсь въ носилки и мы вчетверомъ бережно поднимаемъ и вносимъ въ товарный вагонъ, гдѣ на полу уже послана солома, нашего перваго раненаго. Эту холодную осеннюю ночь онъ, едва живой, лежалъ на сырой землѣ, въ холщевой палаткѣ…
— А гдѣ другой? спрашиваю я, выходя изъ вагона.
Мнѣ молча показываютъ на четыре бугра позади станціи, которые я только что видѣлъ и хорошенько не понялъ ихъ значенія: теперь къ нимъ прибавился пятый, свѣжій, и какой-то солдатъ еще выравнивалъ его лопатой.
Не дождался.
Вдругъ раздался глухой и густой грохотъ, похожій на раскатъ отдаленнаго грома, когда надвигается гроза. Съ другой стороны горизонта навстрѣчу ему тотчасъ-же покатился такой-же отдаленный ударъ, за нимъ слѣдомъ другой, третій, четвертый и вотъ заработала гдѣ-то на горизонтѣ какая-то невидимая машина, изрыгающая, непрерывные громы…
Солдаты улыбаются.
— Началось! говорятъ они благодушно.
Двѣ колоссальныхъ арміи спрятались одна отъ другой за горами и лѣсами, зарылись въ землю и на разстояніи нѣсколькихъ верстъ нащупываютъ одна другую пушечными ядрами, враги не видятъ другъ друга, но у тѣхъ и другихъ толпами валятся раненые. Величайшая изъ войнъ человѣчества стала и наиболѣе прозаичной, машинной, бездушной и нечеловѣчески-жестокой.
Вотъ тутъ гдѣ-то близко сидятъ въ окопахъ наши солдаты, стоятъ наши пушки, но ихъ не видно, только пушечные громы надъ полемъ неумолкая покатываются, надъ пустымъ осеннимъ полемъ подъ осеннимъ сѣрымъ небомъ…
А вотъ и результаты.
По широкому грязному шоссе медленно приближаются къ станціи разрозненныя кучки людей въ сѣрыхъ шинеляхъ. Одинъ ведетъ другого, иной, опираясь на палку, прыгаетъ на одной ногѣ, а другую, обмотанную въ тряпки, держитъ приподнятой… Забинтованныя руки, забинтованныя головы…
Хромая, бредутъ легко раненые, опираясь, на ружья. Вдали, по дорогѣ, вереницей катятся повозки—должно быть съ тяжело ранеными.
Мы уже „развернули“ поѣздъ: для „тяжелыхъ“ поставили койки, для „легкихъ“ просто настлали соломы на полу товарныхъ вагоновъ, на солому положили войлоки и подушки съ одѣялами. Вагоны наши безъ печей—трофеи побѣдъ надъ австрійцами—но въ нихъ все-таки теплѣе, чѣмъ въ холщевыхъ палаткахъ. Кромѣ того—у насъ есть перевязочный вагонъ—бывшій почтовый—и медикаменты.
Толпа за толпой подходятъ къ вагонамъ легко раненые, сами карабкаются по деревянной лѣ-
— На койках вы не можете принять больше пятнадцати — двадцати человек, а вам придется грузить тридцать, сорок человек на вагон. Кладите прямо на солому!
Идет спор, недоумение, несогласие — для тяжело раненых все-таки хотят ставить койки.
Из палатки в это время выносят на носилках тяжело раненого. Тело его накрыто его же серой шинелью и видно только молодое изжелта-серое, исхудалое лицо с едва пробившимися черными усиками, лицо рядового солдата.
Я уже впрягаюсь в носилки, и мы вчетвером бережно поднимаем и вносим в товарный вагон, где на полу уже послана солома, нашего первого раненого. Эту холодную осеннюю ночь он едва живой лежал на сырой земле в холщевой палатке…
— А где другой? — спрашиваю я, выходя из вагона.
Мне молча показывают на четыре бугра позади станции, которые я только что видел и хорошенько не понял их значения; теперь к ним прибавился пятый, свежий, и какой-то солдат еще выравнивал его лопатой.
Не дождался.
Вдруг раздался глухой и густой грохот, похожий на раскат отдаленного грома, когда надвигается гроза. С другой стороны горизонта навстречу ему тотчас же покатился такой же отдаленный удар, за ним следом другой, третий, четвертый, и вот заработала где-то на горизонте какая-то невидимая машина, изрыгающая непрерывные громы…
Солдаты улыбаются.
— Началось! — говорят они благодушно.
Две колоссальных армии спрятались одна от другой за горами и лесами, зарылись в землю и на расстоянии нескольких верст нащупывают одна другую пушечными ядрами, враги не видят друг друга, но у тех и других толпами валятся раненые. Величайшая из войн человечества стала и наиболее прозаичной, машинной, бездушной и нечеловечески жестокой.
Вот тут где-то близко сидят в окопах наши солдаты, стоят наши пушки, но их не видно, только пушечные громы над полем, не умолкая, покатываются, над пустым осенним полем под осенним серым небом…
А вот и результаты.
По широкому грязному шоссе медленно приближаются к станции разрозненные кучки людей в серых шинелях. Один ведет другого, иной, опираясь на палку, прыгает на одной ноге, а другую, обмотанную в тряпки, держит приподнятой… Забинтованные руки, забинтованные головы…
Хромая, бредут легко раненые, опираясь на ружья. Вдали, по дороге, вереницей катятся повозки, — должно быть, с тяжело ранеными.
Мы уже «развернули» поезд: для «тяжелых» поставили койки, для «легких» просто настлали соломы на полу товарных вагонов, на солому положили войлоки и подушки с одеялами. Вагоны наши без печей — трофеи побед над австрийцами, — но в них все-таки теплее, чем в холщовых палатках. Кроме того, у нас есть перевязочный вагон — бывший почтовый — и медикаменты.
Толпа за толпой подходят к вагонам легко раненые, сами карабкаются по деревянной ле-
