сенкѣ, ползкомъ расползаются по соломѣ, набиваются, по тридцати, по сорока человѣкъ въ каждый вагонъ: ожидается ихъ сегодня—шестьсотъ, семьсотъ человѣкъ…
Улеглись—усѣлись на соломѣ: лица изнуренныя, но выраженіе лицъ спокойное, ни жалобъ, ни стоновъ не слышно. Спрашиваютъ только—скоро-ли ихъ покормятъ.
— Что-же, ѣсть нечего что-ли? спрашиваю.
— Не ѣсть нечего, а изъ окоповъ высунуться нельзя: только выгляни—сейчасъ и пуля въ лобъ: жисть-то все-же дороже ѣды…
— И день и ночь бой идетъ двѣнадцатыя сутки… Съ утра еще полегче, а вотъ какъ ночь—такъ и начинаютъ жарить.
— Чѣмъ-же беретъ?
Разсказщикъ помолчалъ.
— Вчерашнюю ночь попятили мы ихъ съ лѣваго фланга.
— Слава Богу!.. А вотъ у насъ въ Россіи многіе думаютъ, что австрійцы плохо дерутся, оттого, будто-бы, мы ихъ и побѣждаемъ?..
— Какое плохо! отлично дерутся, особливо которые венгерцы! Была у насъ какъ-то стычка съ конницей ихней: сбоку конница на насъ ударила… Ну, мы ихъ расколотили всѣхъ… А офицеръ ихній—впереди всѣхъ—вотъ дрался! такъ и косилъ нашихъ. Даже жалко было, что пришлось его на штыки поднять: живымъ не хотѣлъ отдаться. И когда ужъ кончилось все—подошли мы къ трупу—невольно всѣ шапки сняли—перекрестились: хорошо дрался человѣкъ и умеръ хорошо!
— Ихняя слабость въ томъ, что никогда они до конца выстоять не могутъ: все стоятъ, все стоятъ, еще-бы немножко—и выдержали-бы, а они завсегда въ самую послѣднюю минуту—обязательно сдрефятъ…
— Вотъ тоже и въ плѣнъ они сдаются какъ? Изъ окоповъ ихъ выбить нельзя иначе, какъ только штыками: пулей все равно не достанешь. Идемъ мы на нихъ черезъ поле безъ выстрѣла, все равно что съ голыми руками, а они насъ жарятъ, народъ валится, добѣжимъ до нихъ, тутъ-бы хоть поколотить ихъ хорошенько, хотя-бы зло сорвать, а они—руки кверху—и въ плѣнъ сдаются. Нашихъ-то и половины не дошло, а они всѣ цѣлёхоньки, въ плѣнъ идутъ!..
— Подлый народъ!
— А далёко отсюда позиціи?
— Совсѣмъ близко: верстахъ въ трехъ отседова артиллерія наша стоитъ.
— Вы оттуда пѣшкомъ-то пришли?
— Не, мы-то подальше, верстъ девять шли…
— А какъ-же которые на одной-то ногѣ?
— Ничего, допрыгали!
Смѣются.
— Нѣтъ-ли табачку, санитаръ?
Даю имъ папиросъ.
Послѣ окоповъ съ дождевой водой сухой вагонъ съ мягкой соломой кажется имъ роскошью.
А тутъ еще и папиросы. Настроеніе у всѣхъ почти веселое.
Къ станціи подъѣхали фуры съ тяжело ранеными. Тутъ другая картина.
Слышатся стоны, жалобные, ноющіе, надрывающіе душу… Окровавленныя рубашки, сѣрыя шинели въ запекшейся крови и грязи, блѣдныя, страдальческія лица…
сенке, ползком расползаются по соломе, набиваются по тридцати, по сорока человек в каждый вагон: ожидается их сегодня — шестьсот, семьсот человек…
Улеглись — уселись на соломе: лица изнуренные, но выражение лиц спокойное, ни жалоб, ни стонов не слышно. Спрашивают только — скоро ли их покормят.
— Что же, есть нечего что ли? — спрашиваю.
— Не есть нечего, а из окопов высунуться нельзя: только выгляни — сейчас и пуля в лоб. Жисть-то все же дороже еды…
— И день и ночь бой идет двенадцатые сутки… С утра еще полегче, а вот как ночь, так и начинают жарить.
— Чем же берет?
Рассказчик помолчал.
— Вчерашнюю ночь попятили мы их с левого фланга.
— Слава богу!.. А вот у нас в России многие думают, что австрийцы плохо дерутся, оттого, будто бы, мы их и побеждаем?..
— Какое плохо! отлично дерутся, особливо которые венгерцы! Была у нас как-то стычка с конницей ихней; сбоку конница на нас ударила… Ну, мы их расколотили всех… А офицер ихний — впереди всех — вот дрался! так и косил наших. Даже жалко было, что пришлось его на штыки поднять, — живым не хотел отдаться. И когда уж кончилось все, подошли мы к трупу, невольно все шапки сняли, перекрестились — хорошо дрался человек и умер хорошо!
— Ихняя слабость в том, что никогда они до конца выстоять не могут: всё стоят, всё стоят, еще бы немножко — и выдержали бы, а они завсегда в самую последнюю минуту — обязательно сдрейфят…
— Вот тоже и в плен они сдаются как? Из окопов их выбить нельзя иначе, как только штыками: пулей все равно не достанешь. Идем мы на них через поле без выстрела, все равно что с голыми руками, а они нас жарят, народ валится, добежим до них, тут бы хоть поколотить их хорошенько, хотя бы зло сорвать, а они — руки кверху — и в плен сдаются. Наших-то и половины не дошло, а они все целехоньки, в плен идут!..
— Подлый народ!
— А далёко отсюда позиции?
— Совсем близко: верстах в трех отседова артиллерия наша стоит.
— Вы оттуда пешком-то пришли?
— Не, мы-то подальше, верст девять шли…
— А как же которые на одной-то ноге?
— Ничего, допрыгали!
Смеются.
— Нет ли табачку, санитар?
Даю им папирос.
После окопов с дождевой водой сухой вагон с мягкой соломой кажется им роскошью.
А тут еще и папиросы. Настроение у всех почти веселое.
К станции подъехали фуры с тяжело ранеными. Тут другая картина.
Слышатся стоны — жалобные, ноющие, надрывающие душу… Окровавленные рубашки, серые шинели в запекшейся крови и грязи, бледные, страдальческие лица…
