ужасало и не трогало такъ, какъ прекрасный рыцарскій образъ благороднаго Абазы, умершаго безъ сознанія, во снѣ: это было такъ хорошо для него: вѣдь, умирая, онъ, можетъ-быть, видѣлъ въ предсмертномъ бреду, свои родныя, милыя, величавыя горы Кавказа, родной аулъ, сѣдоусаго стараго Абазу, мать, и нѣжную невѣсту… Его поэтическій образъ до сихъ поръ стоитъ передо мной.
Рано утромъ мы привезли восемьсотъ человѣкъ раненыхъ въ Львовъ и сами же выгружали ихъ въ „эвакуаціонный лазаретъ“. Это громаднѣйшее зданіе вродѣ манежа, вѣчно—наполненное ранеными.
Отсюда ихъ перегружаютъ въ другіе поѣзда, но на мѣсто уѣхавшихъ тотчасъ-же изъ какой-то прорвы сыплются новые раненые въ еще большемъ количествѣ.
Возвращаешься въ номеръ гостинницы послѣ двухъ—трехъ безсонныхъ ночей и голодныхъ дней съ разбитымъ тѣломъ, съ утомленной душой, весь въ грязи и тотчасъ-же погружаешься въ долгій, темный сонъ безъ сновидѣній.
ужасало и не трогало так, как прекрасный рыцарский образ благородного Абазы, умершего без сознания, во сне. Это было так хорошо для него — ведь, умирая, он, может быть, видел в предсмертном бреду свои родные, милые, величавые горы Кавказа, родной аул, седоусого старого Абазу, мать и нежную невесту… Его поэтический образ до сих пор стоит передо мной.
Рано утром мы привезли восемьсот человек раненых в Львов и сами же выгружали их в «эвакуационный лазарет». Это громаднейшее здание вроде манежа, вечно наполненное ранеными.
Отсюда их перегружают в другие поезда, но на место уехавших тотчас же из какой-то прорвы сыплются новые раненые в еще большем количестве.
Возвращаешься в номер гостиницы после двух-трех бессонных ночей и голодных дней с разбитым телом, с утомленной душой, весь в грязи и тотчас же погружаешься в долгий, темный сон без сновидений.
