лѣтніе дубы выворачивалъ съ одного маху палицей своей, валялъ по сотнѣ конныхъ и пѣшихъ витязей — а Могучану Царевичу и синяка не означилъ на плечѣ богатырскомъ. Вотъ какъ наши поправляются! Знать не на того наскочилъ!
Прошло опять дней и ночей нѣсколько, ѣдетъ Царевичъ нашъ шагомъ, потупилъ взоры передъ себя, досадуетъ, что некому развеселить богатырской души его, скучаетъ безъ похожденья. Вдругъ видитъ, стоитъ надъ дорогой мѣльница — крылья сами ходятъ, сами мѣшки таскаютъ, сами на жерновъ высыпаютъ; мѣшки изъ рядна небѣленаго, а рядно парчевое; зерна пшеничныя золотыя, ржаныя серебряныя, сыплется мука жемчужная, сама на выборъ по ниткамъ нижется, по пасмамъ[1] раскладывается, а ни кого не видать. Могучанъ, возвыся голосъ молодецкій, сталъ призывать хозяина. Трынка Волынка Гудокъ, и супруга его, Прялка Моталка Валекъ, оба отозвались:
летние дубы выворачивал с одного маху палицей своей, валял по сотне конных и пеших витязей — а Могучану Царевичу и синяка не означил на плече богатырском. Вот как наши поправляются! Знать не на того наскочил!
Прошло опять дней и ночей несколько, едет Царевич наш шагом, потупил взоры перед себя, досадует, что некому развеселить богатырской души его, скучает без похожденья. Вдруг видит, стоит над дорогой мельница — крылья сами ходят, сами мешки таскают, сами на жернов высыпают; мешки из рядна небеленого, а рядно парчовое; зерна пшеничные золотые, ржаные серебряные, сыплется мука жемчужная, сама на выбор по ниткам нижется, по пасмам[1] раскладывается, а никого не видать. Могучан, возвыся голос молодецкий, стал призывать хозяина. Трынка Волынка Гудок, и супруга его, Прялка Моталка Валек, оба отозвались:
